Люди грозных лет

Въехав в балку, по краям которой лепились дымившие трубами землянки, Бочаров в темноте безошибочно разыскал землянку с белым флажком у входа и остановил машину. Он сразу же хотел войти в землянку, но вдруг отяжелевшие ноги не подчинились ему. Колючий снег хлестал его по лицу, ветер срывал папаху, полами шинели бил по ногам, валил с ног. Бочаров не знал, как войдет в землянку, как взглянет на Ирину, что скажет ей. Стыд за самого себя, стыд перед Ириной, перед Аллой, перед всеми людьми сжигал его. Никогда в жизни не чувствовал он такого отвращения к самому себе, никогда так не осуждал и не презирал самого себя.

Он долго простоял бы в безвольном оцепенении, если б не скрипнула дверь землянки и из темного углубления не показалась высокая мужская фигура.

— Здесь старший врач полка? — опомнясь, спросил Бочаров.

— Так точно, здесь, — ответил мужчина.

Бочаров шагнул вниз, не попал ногой на первую ступеньку, сорвался и, падая, поймал рукой дверную скобу.

— Войдите, — раздался за дверью голос Ирины.

Это на мгновение вернуло Бочарову сознание. Он толкнул дверь и, ослепленный ярким светом, замер у порога.

— Андрей! — не то с отчаянием, не то с радостью вскрикнула Ирина. — Андрей, ты?

— Я, Ира, — прошептал Бочаров.

— Да проходи же, что ты в дверях остановился, — совсем спокойно сказала Ирина, и ее голос сразу вернул Бочарова в прежнее состояние.

Он смело взглянул на нее и увидел все те же дорогие черты лица, ее ясные, широко открытые глаза и обрадовался спокойному, дружескому выражению ее лица и особенно глаз.

— Ну, здравствуй, Андрей, — говорила Ирина, сжимая руку Бочарова, — в снегу ты, устал, раздевайся, садись.

Снимая шинель, Бочаров вслушивался в ее голос, все более и более успокаиваясь.

— Замерз, — приветливо, по-домашнему говорила Ирина. — У меня тепло, сейчас отогреешься. Хочешь спирту немного?

Бочаров не хотел пить. Однако, не желая нарушать так хорошо начавшейся встречи, выпил и попросил разрешения закурить.

— У меня запретное для курильщиков место, а ты кури, кури, — все так же радостно ответила Ирина.

Только закурив, Бочаров решился начать то самое объяснение, которое так долго мучило его. Еще не начав говорить, он почувствовал, как спазмы сдавили горло и сразу стало трудно дышать. Опустив голову, он совсем не своим, хриплым голосом тихо сказал:

— Ира…

— Не надо, Андрей, не надо, — мгновенно поняв все, остановила его Ирина, — зачем это, не надо.

— Я так виноват…

— Нет, неправда. — вновь перебила его Ирина, — ни ты, ни я, никто не виноват. Так случилось, и я не раскаиваюсь, и ты не должен переживать.

— Спасибо, Ира, — прошептал Андрей и, поймав ее руку, поцеловал нежные пальцы.

— Конечно, — все так же тихо, с заметной грустью продолжала Ирина, — трудно было, я много передумала. Только разве можно строить свое счастье на несчастье других? Нет! Нельзя! Я когда взглянула в глаза Костика, — а они точно такие, как твои, — у меня все упало. Тогда я еще не поняла, что все решилось в этот момент. Я и сейчас помню эти глаза. Они такие честные, искренние… И Алла, жена твоя… Ока так любит сына, так любит тебя!.. Разрыв с тобой — несчастье и для Костика и для нее. Андрей, кругом и так столько горя, столько страданий!.. Мы же в такие годы живем!

— Тяжелые, грозные годы, — поддаваясь ее спокойствию, согласился Бочаров.

— И уж если пройти эти годы, — продолжала Ирина, — так честно, без обмана и лжи. Чтобы совесть была чиста.

— Спасибо, Ира, — повторил Бочаров, — я так благодарен тебе…

— Мне стало так легко, Андрей. Я боялась, что ты не поймешь всего. Я знала, что ты мучаешься, переживаешь… Теперь все прошло, и я очень рада этому.

— Боже мой, — воскликнул Бочаров, — какая ты замечательная!

— Оставь, Андрей! — прервала его Ирина. — Я только одного хочу: чтобы все было честно. А теперь, Андрей, прощай.

— Прощай, Ира, — прошептал Бочаров, — ты такое сделала…

— Зачем слова, не надо…

Проводив Бочарова до двери, Ирина остановилась посредине землянки и, закрыв глаза, откинула голову назад. Долго стояла она, не шевелясь и ни о чем определенном не думая.

— Только честно, без лжи и обмана, — разогнав оцепенение, прошептала она и, сев за стол, придвинула чистый лист бумаги.

«Дорогой Саша, — старательно написала она и, посидев несколько минут в раздумье, решительно и твердо продолжала, — это мое последнее письмо…»

* * *

С того памятного дня, когда Дробышев впервые проводил занятия со своим взводом по материальной части станкового пулемета, прошло много времени, а Чалый нисколько не изменил своего отношения к молодому лейтенанту. Внешне, как и другие, он послушно выполнял все его приказания, ничем не выдавая своей неприязни к нему, но в разговорах с ним был сух и официален, все так же насмешливо щуря маленькие, глубоко запавшие глазки и всем своим видом показывая, что лейтенант не дорос до того, чтобы командовать людьми. Это постоянно чувствовал Дробышев, и это угнетало его. Замечал это и Козырев. Он не раз пытался по душам поговорить с Чалым. Тот, посмеиваясь, уклонялся от разговора. Так продолжалось до самого дня наступления.