Люди грозных лет

Утром, когда морозный туман белесым пологом еще закрывал солнце и его розовые отсветы бледно озаряли заснеженную землю, обходя свои расчеты, Дробышев лицом к лицу столкнулся с Чалым. Он что-то делал у своего пулемета и неожиданно, встав, как привидение, вырос перед Дробышевым. Несколько секунд они смотрели друг на друга, удивленные неожиданной встречей. Первым пришел в себя Чалый и, язвительно усмехнувшись, сказал:

— Вроде рванемся нынче, товарищ лейтенант.

— Да, и наш черед пришел, — радостно ответил Дробышев.

— А что, разве по очереди умирают? — спросил Чалый, и все его худое, горбоносое лицо язвительно и вызывающе заулыбалось.

Дробышев внутренне вскипел, в упор посмотрел на Чалого и, наливаясь юношеским возмущением, в тон Чалому ответил:

— Одни без очереди, другие по очереди, смотря кто чего стоит.

— Ну, ваша очередь далеко, — словно не понимая, что лейтенант догадался о коварном смысле его слов, прикидываясь простачком, проговорил Чалый. — Вам жить да жить! Все впереди. Обидно, если случится что…

— Да и вам не стоит думать про это, — спокойно обрезал Дробышев.

— А я и не думаю! — видимо разочарованный спокойствием лейтенанта, визгливо выкрикнул Чалый. — Я в семи водах варенный, семью огнями жаренный, дождем измоченный, на солнце подсушенный — что мне сделается! Я, товарищ лейтенант, — склонясь к Дробышеву, заговорщицки прошептал он, — такое прошел и столько повидал, что не только пуля или там осколок иззубренный — бомба пятитонная не прошибет. А вот вам, — в упор сверля наглым взглядом Дробышева, дерзко продолжал Чалый, — поостеречься бы надо. Кто знает, что случится? Хорошо, если сразу наповал, а вдруг ногу там, руку или, не дай боже, личико повредит…

Этот нелепый разговор прервало появление Козырева. Чалый сразу смолк, распрямился и как ни в чем не бывало послушным солдатом вытянулся перед Дробышевым.

— Товарищ лейтенант, все ленты набиты патронами, — доложил Козырев, — завтрак принесли, ваш там, в блиндаже. Может, закусите?

— Да, да. Я сейчас, быстренько, — радуясь возможности уйти от Чалого, ответил Дробышев.

— Ты что трепал лейтенанту? — подступил Козырев к Чалому, когда Дробышев скрылся за изгибом траншеи.

— Как то есть трепал? — наивно улыбаясь, спросил Чалый. — По душам со своим отцом командиром разговаривал. Что, разве запрещено?

— Ты это оставь! — свистяще прошептал Козырев и схватил Чалого за воротник шинели. — Иначе я из тебя душу вытрясу!

— Но, но! — рванулся Чалый из могучих рук Козырева. — Рукоприкладство уставом не предусмотрено.

— Я те покажу рукоприкладство! — с трудом сдерживая гнев, не отпускал Козырев Чалого. — Сам под суд пойду, а измываться над лейтенантом не позволю! Слышишь ты, душа твоя забубенная! Придушу, как ягненка паршивого!

— Придушу… Ягненка… Паршивого, — не стараясь даже освободиться от руки Козырева, дерзко выкрикивал Чалый. — А еще секретарь партийный, старший сержант, помкомвзвод…

— Что секретарь, что помкомвзвод? Ты на них вон злость свою изливай, — кивнул головой Козырев в сторону вражеских позиций, — они во всем повинны, с ними и рассчитывайся.

— И рассчитаюсь, будь спокоен, рассчитаюсь за все, — резко отстранив руку Козырева, сурово, с мгновенно изменившимся лицом, сказал Чалый, — с ними счет у меня особый.

Резкая перемена в Чалом охладила Козырева. Он присел на выступ траншеи и кивнул Чалому:

— Садись, закурим.

— Это можно, — послушно ответил Чалый.

— Ты вот что, — подавая Чалому кисет, сказал Козырев, — ты все-таки брось свои дурости, ни к чему это.

— Да я, думаешь, все это сам по себе, — крутя цигарку, миролюбиво ответил Чалый, — мне и самому стыдно вот теперь. Честно говорю: стыдно. Побежал бы к нему да прошения попросил. А не могу! Кипит все, очерствела душа, кровью запеклась! Ты думаешь, я весь век такой злодеюга кровожадный? Нет, старший сержант, другим я был и совсем недавно. Год назад всего. Слова худого не слышал от меня никто. А потом обозлился и совладать с собой не могу. Эх, — затягиваясь дымом, всей грудью вздохнул он, — кабы знал кто… Ах, — безнадежно махнул он рукой, — а и знал бы, что толку!

— Ты подожди, подожди расстраиваться, — остановил его Козырев, — ты расскажи толком, что у тебя?

— Что рассказывать? Не одного меня, многих война ожесточила.

Чалый, склонясь к Козыреву, взмахнул перед его лицом посинелым кулаком:

— Одно знай, это я тебе как секретарю партийному говорю: гадов этих, фрицев, я, как курят, душить буду! Жилы из них повытягиваю, зубами загрызу, если оружия не будет…

И без того злое, худое лицо его было теперь до неузнаваемости страшным; маленькие глаза лихорадочно блестели; на тонкой шее вспухли синие жилы; голос, уже не насмешливый, не язвительный, был так беспощаден, что Козырев не узнавал своего пулеметчика.

— Ты успокойся, расскажи, что с тобой. Легче станет, когда из души все выплеснешь, — вновь уговаривал он Чалого, но тот, думая о чем-то своем, отмахнулся рукой и умоляюще попросил:

— Не надо, Иван Сергеевич. Оставь меня. У тебя и так дел много, а я… Я и сам с собой справлюсь. Оставь, пожалуйста, дай маленько одному побыть…