Люди грозных лет

— Не во всем, а только в некотором, — явно сердясь, сказал Чернояров, — и в том, что я на своей шкуре испытал. Ты вот даже сейчас не веришь, что немцы могут стукнуть нас. А я чую, понимаешь, нутром чую, — гулко ударил себя кулаком в грудь Чернояров, — стукнут они нас. Я у них каждую кочку знаю, каждый пулемет и пушку. А за последние четыре дня у них столько новых огневых точек появилось. Да и танки в глубине урчат, артиллерия третий день пристрелку ведет. Это тебе что?

— Готовят что-то, — равнодушно ответил Лужко, — и перед моим батальоном не меньше противника, чем перед твоим. Только это им не сорок первый год.

— Вот, вот, — вспылил Чернояров, — под Харьковом тоже, видно, так думали, а что получилось? Немцы аж до самого Оскола дошли.

Споря с Лужко, Чернояров все чаще и чаще обращался к Привезенцеву. От этого Привезенцев чувствовал, что его молчание становится нетактичным, что одними кивками головы больше не отделаться и придется в конце концов высказать свое мнение, но этого мнения он высказать не хотел, так как в душе был согласен с Лужко и также верил, что крупных успехов немцы едва ли смогут добиться. В этом затруднительном положении Привезенцев хотел только, чтоб спор поскорее закончился. К счастью, спор был прерван писком телефонного зуммера, и Чернояров, ответив только «слушаюсь», встал и обеспокоенно сказал:

— Пошли! Разведчики начинают.

* * *

Неторопливо шагая и скорее инстинктом, чем зрением, угадывая дорогу, Лужко настороженно осматривался. Со всех сторон угрожающе надвигалась черная, непроглядная темнота, и нет, казалось, ни земли, ни неба, а только откуда-то сверху льют сплошные потоки воды и буйно гудит, налетая то слева, то справа, свирепый ветер. Немцы всегда, даже в лунные ночи, а особенно в такую ненастную погоду, без конца освещали ракетами подступы к своему переднему краю. Сейчас не было ни одной вспышки. Не светили они ракетами и в прошлую и позапрошлую ночи. Лужко понимал: это не случайность. И немцы и мы не освещаем местность только в тех случаях, когда нужно что-то скрыть от противника. Так поступают, когда ведутся оборонительные работы, когда сменяют войска и особенно когда занимают исходное положение для наступления. По всему, что знал Лужко, он безошибочно мог сказать, что немцы готовятся к наступлению и что эта подготовка подходит к концу. По тому, сколько появилось новых огневых точек, орудий, танков, он предчувствовал, что бои предстоят очень тяжелые. Особенно волновало его положение батальона. Все роты имели очень большой некомплект и людей и оружия. Не хватало четырех станковых и пяти ручных пулеметов. Вчера вышла из строя одна пушка и вернется из мастерской только через три дня. За последнюю неделю батальон потерял двух ротных и трех взводных командиров, и теперь почти всеми взводами командовали сержанты.

И Лужко теперь сомневался: сможет ли его батальон удержать позиции? Эти сомнения с каждым днем усиливались. Сегодня под вечер, еще раз обойдя всю оборону батальона и обдумав, что было известно о противнике, он обратился к командиру полка, настаивая на усилении батальона. Как он и ожидал, командир полка в помощи отказал и посоветовал еще раз подумать о лучшем использовании наличных сил и средств.

После разговора с командиром полка и особенно после того, как наблюдатели доложили о появлении в роще и в разбитом селе Веселом двадцати восьми танков противника, еще большие сомнения охватили Лужко. Любая пехотная атака для батальона была не страшна, но для борьбы с танками средств было слишком мало. Даже если пойдут в атаку те двадцать восемь танков, что обнаружили наблюдатели, оборона растянутого в ниточку батальона может быть прорвана.

Но Лужко никому не говорил о своих переживаниях и сомнениях. Всем своим видом он старался показать, что уверен в прочности своей обороны, что если и начнет противник наступление, то все равно ничего не добьется. Поступая так, он хотел не только вселить уверенность в своих подчиненных, но и самому почувствовать те внутренние силы, которых, как он знал по опыту прошлых боев, от него потребуется очень много. Именно поэтому он так яростно спорил с Чернояровым и, возвращаясь в свой батальон, старался думать не о том, что произойдет, когда прорвутся танки противника (это он уже много раз передумал), а о том, как батальон встретит вражескую атаку. Но жуткая темнота вокруг, все усиливающиеся дождь и ветер путали мысли, вызывали ощущение внутренней пустоты и бессилия, ежистым холодком сжимали сердце.

— Осторожно, ход сообщения, — предупредил он Бондаря и протиснулся в узкий проход дзота, руками нащупывая бревенчатые стены. В тесной землянке было сухо и тепло, но это не обрадовало Лужко.

— Кто здесь? — сердито крикнул он.

— Так точно, я, — раздался вялый, заспанный голос.

— Кто я?

— Красноармеец Круглов.

— Почему пропуск не спрашиваете?

— Я узнал вас, товарищ капитан, — неуверенно ответил Круглов.

— А где расчет, где командир?

— Здесь вот, рядом, в нише отдыхает.

— Поднять — и ко мне.

Едва не сбив Бондаря с ног, Круглов рванулся из дзота.