Люди грозных лет

Бойцы из пополнения резко отличались от тех, кто вчера участвовал в бою. Совсем новое, забрызганное грязью обмундирование, ярко-зеленые, еще не помятые и не облупленные каски, а самое главное — торжественные, почти праздничные лица с затаенной тревогой и волнением, сдержанные разговоры и приглушенный смех с первого взгляда выдавали людей, которые в ожидании близкого боя нервничают, но всеми силами хотят казаться невозмутимо-спокойными. И, наоборот, те, кто пережил вчерашний бой, в грязном, порванном обмундировании, измученные и усталые, поев и выпив водки, держались ухарски-небрежно, всем своим видом показывая новичкам, что они познали самое важное в жизни и теперь нет для них ничего страшного и невозможного.

И только одно общее объединяло и тех и других — это жадное стремление поскорее врыться в землю, укрыться от вражеского наблюдения и огня. Никто бойцов не подгонял, не покрикивал, а они упорно долбили черную землю, собирали ветки и траву для маскировки свежих окопов, разравнивали брустверы и делали бойницы, создавая, где удавалось, легкие накаты над убежищами и укрытиями.

Проходя мимо старого, заросшего травой окопа в кустах, Бочаров увидел две растянутые на кольях плащ-палатки и под ними плотную фигуру старшего политрука Лесовых в окружении трех сержантов, видимо писарей. Все четверо что-то сосредоточенно писали, кто на куске фанеры, кто на маленькой доске, кто прямо на коленях, подложив полевую сумку.

— Ваш штаб? — поравнявшись с Лесовых, спросил Бочаров.

— Нет, скорее редакция центральной газеты, — посмеиваясь, ответил старший политрук, — третью листовку размножаем.

Он взял листок величиной в ученическую тетрадь, вылез из-под плащ-палатки и подошел к Бочарову.

— Вот она, наша работа!

«Прочти и передай товарищу!» — прочитал Бочаров в левом верхнем углу, а в правом углу чуть ниже первой строчки цветным карандашом было старательно выписано: «Смерть немецким оккупантам!» Еще ниже, посредине листа крупные красные буквы: «Смело бей фашистские танки!» — и далее шел короткий, но энергичный и хлесткий текст, где описывались уязвимые места фашистских танков и наиболее выгодные способы борьбы с танками.

— Скажите, — прочитав и похвалив листовку, спросил Бочаров, — почему у вас такие, я бы сказал, острые отношения с Чернояровым?

— Видите ли, товарищ полковник, — тихо заговорил Лесовых, отведя Бочарова подальше от сержантов, — мне кажется, что мы с ним по-разному смотрим и на жизнь и на войну. Чернояров, ничего не скажешь, боевой командир, смелый, решительный и не глупый. Но, мне думается, есть у него одна червоточинка. Это чрезмерное самолюбие и пренебрежение к людям. Собственное «я» для него выше всего. Вы только послушайте: «Мой батальон, мои люди, я сказал»», — и все в таком духе.

— Да, сложная эта проблема — самолюбие человека, — согласился Бочаров.

— Очень сложная и опасная. Особенно у нас в армии, власть у командира огромная, и чуть что — самолюбие станет самодурством.

* * *

К девяти часам утра стрелковые роты закончили отрывать одиночные окопы. Впереди, где проходила линия фронта, стояла нерушимая тишина. Чернояров то и дело звонил в штаб полка, и оттуда неизменно отвечали, что противник молчит и, видимо, готовится к наступлению. Ожидание наступления противника усилилось еще и тем, что из дивизии поступил приказ все тылы отвести за реку, и по шоссе через высоту потянулась унылая вереница груженых и пустых повозок.

Бочаров и Чернояров в четвертый раз обходили оборону батальона, проверяя, требуя закончить недоделанное.

Подходя к пушечной батарее, они услышали отчетливый, звонкий голос, читавший выпущенную Лесовых листовку, и остановились.

«Оставшись один на один против четырех вражеских танков, наводчик Панин не струсил, а смело вступил с ними в единоборство. Первым снарядом он заклинил башню головного танка, а вторым поджег его. Перенеся огонь, с трех снарядов он зажег и второй танк. Через минуту с разбитой гусеницей свалился набок и третий танк. Четвертый фашистский танк пытался удрать, но герой-артиллерист ефрейтор Николай Николаевич Панин дважды выстрелил ему вдогонку и превратил его в груду обгорелого металла. Командование представило товарища Панина к присвоению звания Героя Советского Союза!

Товарищи артиллеристы! В ваших руках могучая советская техника. Фашисты дрожат перед ее мощью. Смело вступайте в борьбу с фашистскими танками! Бейте их в борта, в ходовую часть, в башню! Будьте достойны вашего однополчанина ефрейтора Панина!»

Чтец смолк, молчали и артиллеристы.

— Это какой же Панин? — несмело спросил кто-то.

— Что ты, не знаешь? Кадровый парень, вместе призывались. Беленький такой, с сорокапятки из второго батальона.

— Смотри-ка, сам маленький, а четыре махины в гроб загнал.

— Ты, Костя, тоже невелик росточком, может, и ты пятачок сегодня жахнешь?

— А что думаешь? И жахну! Аж кости у них затрещат. Пусть только подойдут на прямой выстрел.

— На прямой выстрел!.. Панин-то их вон на сто метров допустил! А потом рубанул.

— Это не всегда на сто метров выгодно.