Люди и чудовища. И прибудет погибель ко всем нам

А Элеон действительно привязалась к Николасу. Нельзя сказать, что она чувствовала в нем своего отца. Он делился с ней такими вещами, которыми не делятся родители с детьми. Но другом он ей стал. Николас был стойким, умным, умел любить. За это Элеон его уважала. Но, несмотря на всё это и седину на висках, Николас казался девочке сущим ребенком. Он относился к Элеон скорее, да, как к другу, хотя и называл дочерью. Наверное, он и не знал, что можно иначе, или просто не мог воспринимать эту девушку ребенком. Он мог подшучивать над ней, или издеваться, или внезапно (ей-Богу!) начать за столом бросаться едой. И чем лучше чувствовала себя Мэри, тем сильнее проявлялся этот внутренний ребенок Николаса. Наверное, ранний брак, потеря детей и десять лет скорби не позволили Николасу полноценно осознать, что он уже давно взрослый.

С матерью у Элеон всё развивалось очень печально. Как-то Мэри снова плакала и повторяла: «Вам всем было бы лучше, если б я умерла!» И Элеон, с одной стороны, жалела женщину, но, с другой…

— Да никому не было бы лучше! Только тебе. Мама, неужели ты не понимаешь, что, делая больно себе, ты причиняешь ее нам? Пожалуйста, — взмолилась Элеон, — перестань мучиться! Ты постоянно твердишь, сколько мы упустили, как ты виновата, и что ты так нас любишь и хотела бы всё исправить, чтобы того страшного дня не было и мы были нормальной семьей. Но вот я перед тобой, твоя дочь! Ну исправь всё! Ну давай будем нормальной семьей! Я же здесь, так прими меня! Хватит жить тем днем, мы не можем его поменять. И папа в этом не виноват, а даже если он был бы виноват, так что с того? Он любит тебя и сожалеет о случившемся. Зачем мучить его и себя? Не лучше ли обо всем забыть и жить дальше?

— Я не могу, — прошептала Мэри. — Где-то там есть мои дети, и они ненавидят меня. И я виновата в том, что с ними случилось.

— Но я-то здесь! — чуть не вскричала Элеон. — Извини, я лучше пойду.

— Нет, прости, останься! Со мной.

— Я не могу, — прошептала Элеон и ушла в гостиную.

За столом сидел Николас. Он разбирал кучу бумаг, которая образовалась за время болезни супруги. Отец с дочерью обменялись парой слов, вроде: «Как она?» и «Да получше, но всё же…» Элеон присела рядом с Николасом и тоже начала рассматривать письма. Снова разговорились. Вечерело.

— Я тоже мало помню отца, — сказал Николас. — Только какие-то ощущения. Помню, он казался мне таким большим, но не страшным, а каким-то благоговейным. Ему было лет пятьдесят пять, когда он умер, мне три.

— Почему скончался дедушка?

— Из-за моей матери… Да, думаю из-за нее. Дело в том, что… с моим приходом в этот мир ушла она — его любимая. Он недолго прожил после ее смерти, не мог без нее. Я помню, он был очень добрым и мягким, не ругал, играл со мной, но… у него была очень грустная улыбка. — Николас покачал головой.

— А другие родственники у тебя были?

— Нет, только отец, — ответил Николас. — Я после его смерти остался один. Да, какие-то учителя и няньки — им завещали воспитать из меня настоящего мужчину, — гротескно произнес Николас. Элеон улыбнулась. — Я ненавидел их. Они запрещали мне всё. Даже общаться с другими детьми. Граф же не может играть с крестьянами! А я нарочно делал всё, что мне нельзя. Портил вещи, воровал, носился по дому и играл с крестьянскими детьми, конечно. Хотя они мне не были настоящими друзьями. Они не могли меня понять. Они не знали запретов, подобным моим. На них не сваливалась ответственность быть последним Атталем в три года. В детстве им вместо сказок не читали философские трактаты зачем-то.

На Элеон накатила грусть. Кажется, это напомнило ей о чем-то своем.

— Думаю, — продолжал Николас, — именно поэтому, когда я встретил Мэри, мы быстро сблизились. Она тоже чувствовала себя глубоко несчастной, одинокой и ненавидела взрослых. Ее мать умерла, когда Мэри было пять. То ли сама себя, то ли, как Мэри предполагает, муж убил. Я склоняюсь скорее к самоубийству — нехорошая кровь у них в роду бродит. Ее отец постоянно пил и злился — то ли, как говорит Мэри, был таким всегда, то ли стал таким после смерти жены. Воспитанием дочерей он не занимался, только лупил их и орал. Но если тетка твоя, младшенькая, уходила в себя и терпела все нападки, то Мэри… Ох эта Мэри! — воскликнул Николас. — Когда мы познакомились, она посреди ночи позвала мальчишек на речку купаться. Завела нас в самые дебри с тарзанки прыгать. А еще дразнилась: «Слабаки! Трусы! Вот как это делается!» К тому же она хорошо стреляла из лука. Меня этому специально обучали. Все-таки наши с тобой предки — драконоборцы! Мэри же хотела уметь за себя постоять. Мы были будто две половинки одной души, — с грустью произнес он, — маленькие бунтари, не терпящие запретов. Нам казалось, что вместе мы способны на всё. Мы были настолько опьяненные свободой и любовью, что не слышали никаких доводов… Мэри забеременела. Мы вдруг испугались. На нас наконец обратили внимание. Нас обвенчали. Помню, как стоял растерянный перед алтарем, а Мэри рыдала. Потом родились близнецы.