Люди и нелюди

— Wo ist der andere Hund?[28] — спросил эсэсовец. Он вел на поводке Гудрун. Еще он сказал, тоже по-немецки, что капитан Клемм ждет внизу, в машине, своих собак. Потом опять повторил свой вопрос: — Wo ist der andere Hund?

— Я не понимаю по-немецки, — сказал Сын Божий.

— Zwei Hunde, — сказал немец. — Это есть один Hund. Где второй Hund?

— Не понимаю, — ответил Сын Божий.

LXXX

Человек, убивший собаку Грету, был доставлен в Сан-Витторе к половине четвертого, после звонка капитана Клемма из префектуры.

Сан-Витторе была полна ополченцами НРГ; они были везде: на откосах у стен, во дворах, у кордегардии. Когда у человека снимали отпечатки пальцев, его увидел знакомый ополченец.

— Эй, Джулай, — окликнул его ополченец, — что это ты украл?

— Ничего, Манера, — ответил Джулай. — Какой я вор? Ты же знаешь, что я честный человек.

— Только обвешиваешь?

— Говорю тебе, я честный человек.

— За что же ты тогда попался?

— За политику.

— Что? Ты здесь за политику?

Другие ополченцы спросили у Манеры, кто это.

— Он приходил в ночлежку.

— Ты его откуда знаешь?

— Он спал со мной в одной комнате.

— Так вы были приятелями?

— Не то чтобы приятелями. Просто он учил меня, как согревать ноги, чтобы лучше уснуть.

— Наверно, он учил тебя согревать их через глотку.

— Это вином-то? Нет. Он знал такой трюк.

— Какой?

— У него их несколько. И еще он знает способ, как лечить отмороженные места.

Кучка ополченцев издали поглядывала на человека по имени Джулай.

— Что он, из Бари? — спросил один.

— Нет, из Монцы.

— А почему он ходит в шлепанцах?

— Видно, мало зарабатывает, не может купить башмаки.

— Не мог записаться в гвардию, что ли?

— Он здесь за политику.

— За политику?

— Я думал, он просто воришка. Неужели за политику?

Ополченцы стали внимательнее присматриваться к тому, как Джулай отвечает на вопросы писаря:

— Отец?

— Винченцо.

— Мать?

— Паризина.

— Паризина — а дальше как?

Один ополченец сказал:

— Вот оно что! Он, значит, против гвардии?

LXXXI

Но вот Джулая убрали с глаз ополченцев, провели за решетку в большую проходную комнату, оттуда в коридор.

— Куда вы его ведете? — крикнул сержант сменных часовых.

— На осмотр.

— Незачем. Его нужно держать отдельно, для капитана.

— А мы его уже записали. Сержант выругался.

— Кто вам велел? На кой черт было его записывать? — Потом он снова выругался и сказал, что надо было продержать его всего несколько часов, до прибытия капитана.

— Но ведь его где-то надо держать, — сказал один из часовых.

Решено было держать его в бомбоубежище.

Поделенное на клетки, убежище было полно не занесенными в списки арестантами, по большей части рабочими, взятыми во время последней забастовки.

— Сюда, — сказал часовой.

Его заперли в первой же клетке; при свете электрической лампочки Джулай увидел, что у стен на полу сидят с одного бока четверо, с другого — трое, и еще в глубине копошится неведомое множество людей.

Все были в синих блузах. Только один из них — мужчина с телосложением великана, сидевший ближе всех к решетке, — поднял голову и взглянул на него.

— Вы тоже ждете капитана? — спросил Джулай. Ему ответил мужчина-великан:

— Начальника поезда мы ждем!

— А я жду капитана, — сказал Джулай. — Часа через два-три меня, наверно, отпустят. Они не хотели даже записывать меня.

Великан оглядел заключенных — сперва тех, что сидели у одной с ним стены, потом сидевших напротив и, наконец, примостившихся в глубине.

— Дурак он, что ли? — сказал мужчина.

Некоторые из заключенных на секунду подняли на него взгляд, и тут Джулай увидел их лица.

Где он видел эти лица? Ему казалось, что он их уже видел и что воспоминание о них связано с чем-то страшным; и вдруг ему померещилось, что перед ним лица тех, кого он видел сегодня мертвыми на тротуаре. Он покраснел и прислонился к стенке, поставив одну ногу в домашней туфле на другую.

— Я думал, что вас взяли сегодня, — сказал он.

Он вытащил пригоршню каштанов, которые все еще лежали у него в кармане, и протянул их заключенным:

— Хотите?

LXXXII

Наверху кучка ополченцев, которые разговаривали о нем, перебралась на передний двор: там, на солнце, было теплее, чем в нетопленном помещении.

— Подумать только, — сказал один. — Вы были почти что приятели, а теперь вы враги.

— Почему враги? — спросил Манера.

— А разве нет? Ты — с нами, он — против нас.

— Как так?

— Ты разве не в ополчении? Ты в ополчении, а он против ополчения.

— Теперь, — вставил третий ополченец, — и братья могут стать врагами.

— Но ведь мы-то не братья, — сказал Манера.

— Да, но такие примеры как раз и показывают, — сказал третий ополченец, — что война у нас гражданская.

Теперь разговор вели только первый и третий ополченец. Почему называется гражданской такая война, когда братья могут оказаться врагами?

— Ее потому гражданской и называют, — вмешался четвертый, — что она не военная.

— Как не военная? — спросил третий. — Разве мы не военные? Мы ведь военные.

— Но против нас-то не военные, — сказал четвертый. — Оттого мы их и расстреливаем. Потому что они не военные.