Люди и нелюди

Человек вошел в здание тюрьмы, он прошагал по двору тяжелой походкой, слегка покачиваясь, как ярмарочный перекупщик. В здании он спустился и снова поднялся по лестнице, сошел в убежище, к камерам, ведя за собой людей с черепами на беретах.

Ему открыли первую камеру.

— Сколько здесь?

— Девять.

— Девять? Выходи все девять.

Девятеро были отправлены во двор, а в камере остались койка, тюфяк на полу, одеяло на полу и кучки кала.

Ему открыли вторую камеру.

— Сколько?

— Десять.

Четверо сидели на единственной койке.

— Встать! — крикнул человек.

Он отправил их наверх и снова осмотрел камеру. Один заключенный жевал хлеб, прислонившись к стене под окном; другой, пока человек глядел, почесал себе локоть — и был отправлен во двор. На двор был отправлен и третий, стоявший неподвижно, руки за спину. А у четвертого, который лежал на полу, завернувшись в одеяло, человек спросил:

— Что с тобой? Ты болен?

Заключенный медленно встал, с одеялом на голове, и человек сказал ему:

— Ты оставайся.

Он сам закрыл дверь, за которой остались человек в одеяле и еще один, но в следующей камере, увидев на койке съежившегося бородача с желтым лицом, крикнул:

— Ты тоже болен? Все вы тут больны, что ли?

Он велел стащить бородача с койки и увидел второго, еще более желтого, тощего и щуплого, который примостился в ногах первого.

— Обоих вон, — приказал человек.

Второго поставили на ноги: это был почти мальчик с большой головой и черными кудрями.

— Кто еще здесь нездоров? — спросил человек.

Один робко поднял руку, но сидевший рядом тут же толкнул его локтем.

— Что с тобой?

— Зубы болят.

— Тогда ступай вон.

Он велел вывести заключенного и сказал тому, который толкнул первого локтем:

— Ты ему что-то хотел сказать? Ступай тоже вон!

Он и тут сам захлопнул двери; арестантов, наполнивших коридор, соединили наручниками по двое я увели. Человек продолжал свое дело, теперь более тщательно выбирая по одному или по двое заключенных из камеры. Он смотрел подолгу, и, если лицо чем-нибудь останавливало его внимание — потому ли, что было моложе других или старше, потому ли, что на нем появлялось подобие улыбки или оно выглядело особенно удрученным, — говорил: «Этот. И этот». В одной камере он посмотрел и никого не выбрал, закрыл дверь, не взяв ни одного арестанта. В последней камере, в бомбоубежище, где были рабочие, он ограничился тем, что приказал выйти всем старше сорока лет.

Теперь его хлыст свистел, он тряс им над головой, голос его стал громче и выше, тот самый голос, который звучал над улицами Милана, когда затворялись двери магазинов и люди повторяли: «Черный Пес! Черный Пес!»

LXXXV

Во двор заключенные выходили цепочкой по двое, капитан осматривал их, и они так же по двое взбирались на грузовик.

— Быстрее, — повторял капитан, — быстрее!

Он говорил, обращаясь к своим белобрысым парням, глядевшим с грузовиков:

— Man muβ sich beeilen. Es ist fast dunkel.[29]

— Wie viele! — говорили между собой белобрысые парни. — Warum so viele? So viele auf einmal?[30]

Великана с больными ногами уже погрузили в кузов, но и потом то одного, то другого выносили на руках; и в этом дворе, уже не освещенном солнцем, казалось, что его выносят все снова и снова, что он был головой всех этих людей, которую они высоко подняли, идя навстречу смерти.

Они взбирались на грузовики по двое, движения их были быстры, в этот миг у них у всех появилось странное проворство и странная говорливость, они болтали между собой как будто бы даже весело.

— Девяносто девять, — произнес один из ополченцев, который записывал цифры на листе бумаги, подложив под него кусок картона.

— Все, достаточно, — сказал капитан.

— А этот? — спросил человек с черным хлыстом.

Он указал на Джулая, который все еще не поднялся на грузовик и стоял у стены за спиной капитана.

— Этого не нужно, — сказал капитан. — Поезжайте.

Человек зашагал со двора походкой перекупщика. Решетчатые створки ворот распахнулись, моторы грузовиков заработали, и машины с зажженными фарами тронулись.

Свет фар ясно показал всем, что очень скоро, минут через десять, совсем стемнеет. Луч, торжествуя, воинственно прошелся по всему двору. И в это время с грузовика, который уже въехал под арку ворот, полетел одинокий голос и взвился, ясный и невинный, как сам свет:

— Да здравствует!..

Со всех грузовиков ему ответил хор, который звучит всегда, когда люди отвечают человеку:

— Да здравствует!..

И Джулай не колебался. Он потер одну о другую ноги, обутые в домашние туфли, и тоже отчетливо произнес в почти опустевшем голом дворе:

— Да здравствует!..

LXXXVI

— Что да здравствует? — сказал Манера.

Все стоявшие с ним ополченцы были еще здесь: тот, что заговорил первым, и кто ответил ему вторым: Первый, Третий, Четвертый, Пятый.

— Это коммунисты, — сказал Третий. — Разве они не коммунисты?

— Коммунисты или почти что коммунисты, — сказал Первый.

— А если и нет, то сойдут за коммунистов, — со смехом сказал Пятый.

— Так, значит, — сказал Третий, — они хотели сказать «да здравствует коммунизм»?

— Кто их знает, — сказал Пятый.

Манера поглядел на другой конец двора, где стоял Джулай.