Люди и нелюди

— Я пью за здоровье Гитлера, — говорит при этом Эль-Пасо.

Но что, по его мнению, он делает, говоря так? Немецкие офицеры аплодируют ему.

Он проводит время с ними, играет с ними, и мы должны поэтому признать, что наш человек такой же, как они. Что, может быть, и он способен отдать одного из них на съедение нашим собакам. Неужели это так?

Наверное так. И мы иногда имеем право пользоваться их оружием. Мы не должны быть простыми, хочу я сказать. Мы должны сражаться с тем, что являют собою они, отказавшись от самих себя, перестав быть самими собой.

Не быть людьми? Отказаться от того, что человечно?

XCIV

В этом пункте мы и ошиблись.

Мы исходим из предпосылки, что человечно лишь то, что человеком выстрадано, чем он платит по счету. Голод, например. Мы говорим, что голодать — человечно. Или дрожать от холода. А одолеть голод, вырваться из стужи, дышать воздухом земли, владеть землею, деревьями, реками, зерном, городами, победить волка и смотреть в лицо миру? И это тоже человечно, говорим мы.

Нести в душе бога отчаявшегося, иметь за плечами призрак, видеть платье, висящее за дверью, — это человечно. Но и нести в душе бога счастливого — тоже человечно. Человечно быть мужчиной и женщиной. Быть матерью и сыном. Мы все испытали это и можем сказать, что это присуще нам. И все, что воспламеняет ярость, после того как мы жили с поникшей головой, в слезах. Мы говорим тогда, что в нас просыпается великан.

Но человек может действовать и не имея за душой ничего выстраданного — ни голода, ни стужи, и мы говорим, что он не человек.

Мы видим его. Он то же, что волк. Он нападает и творит несправедливость. И мы говорим: это не человек. Он творит зло хладнокровно, как волк. Но разве это отнимет у него имя человека?

Мы всегда думаем о жертвах несправедливости: о люди! о человек!

Едва мы видим несправедливость, мы становимся на сторону ее жертвы и говорим: вот человек! Кровь? Се человек. Слезы? Се человек.

Но кто же тогда тот, кто творит несправедливость?

Мы никогда не думаем о том, что он тоже человек. Но кто же он, если не человек? В самом деле — волк?

Мы говорим теперь: вот фашизм. Больше того: вот гитлеризм. Но что значит существование фашизма? Я хотел бы видеть, чем стал бы фашизм, если бы и это не было свойственно человеку. Что он мог бы сделать? Мог бы он делать то, что делает сейчас, если бы в человеке не была заложена способность к этому? Я хотел бы посмотреть на Гитлера и на его немцев: что, если бы в человеке не была заложена способность делать то, что делают они? Пусть они попытались бы тогда сделать это — хотел бы я на них посмотреть! Отнять у них способность делать все это, заложенную в человеке, а потом сказать им: давайте, делайте! Но что бы они сделали?

Черта с два, как говорила моя бабушка!

Может быть, Гитлер все равно написал бы то, что он написал, и Розенберг тоже; может быть, они написали бы бред в десять раз хуже. Но я хотел бы посмотреть, если бы в человеке не была заложена способность Делать то, что делает Клемм, — поймать человека, раздеть его, отдать на съедение собакам, — я хотел бы посмотреть, что стало бы в мире с их бредом.

XCV

Однажды ночью наши устроили нападение на казарму, где спал Черный Пес, — с тем, чтобы убрать его. Организовал нападение и руководил им Эн-2; но цель не была достигнута. Эн-2 видел, как упал Шипионе, друг Фоппы, и Мамбрино, друг Кориолано; он снова был среди гибнущих, снова испытал чувство бессилия, когда не можешь никому помочь, не можешь сделать ничего, чтобы товарищ поднял голову из лужи собственной крови, — и ему опять захотелось покончить со всем, погибнуть вместе с гибнущими и не знать больше об их гибели. Гракко заметил его отчаяние.

— Зачем это? — спросил он.

И заявил, что Эн-2 следует выйти из активной борьбы, если он позволил себе впасть в отчаяние. Никто из наших не должен бороться, если у него отчаяние на душе. И Эн-2 поручили другую работу.

Но во время атаки на казарму, где был Черный Пес, враги разглядели лицо Эн-2; на следующий день в газете поместили его имя и фамилию и описание его примет, обещая награду во много тысяч лир тому, кто сообщит данные для его поимки.

Он лежал на кровати в своей комнате, когда ему рассказали об этом.

Он курил, думал о том, что было у него с Бертой за эти десять лет; он знал, что Берта вернется. Она всегда возвращалась и снова уходила, и это могло повторяться до бесконечности; но вдруг в один прекрасный день она больше не уйдет?

Еще через год?

Может быть, это будет в следующий раз, может быть, еще через десять лет: он знал это и в то же время как будто не знал, словно ожидать того, что он знал, слишком сложно, а ему нужен выход попроще. То же самое, что с людьми, гибнущими вокруг него: они будут гибнуть еще некоторое время, пока это кончится, придет освобождение, он знал это и как будто не знал, словно выстоять и дождаться освобождения совсем не просто, а ему нужен очень простой выход, настолько простой, чтобы в его простоте растворилось его простое желание: погибнуть вместе с каждым гибнущим товарищем.

Газету принесла ему Лорена.