Люди и подвиги

Веду вооруженных солдат по городу. Вот и караульное помещение. Часовой ударяет в гильзу. Появляется начальник караула Роман Барыщев.

Перед входом в караульное помещение строим старый и новый караул.

Гауптвахта — холодная комната со щелью в двери и решетками на окне. Арестованных двое.

Когда я скомандовал им вывернуть карманы, солдат с пушком на губах посмотрел на меня с удивлением, видно, не привык к этой процедуре. Другой, небритый, с веселым озорным лицом, привычно, видно, не впервой, вывернул карманы.

— У кого есть претензии?

— Температура низкая, кормят плохо! — сказал небритый.

— Гауптвахта — не курорт, — объяснил я, — и солдат, который побывает на ней, должен почувствовать это, чтобы не попадать сюда больше.

Прошли в комнату начальника караула. В ней едва помещается койка-топчан, стол и телефон.

Я пожелал Барышеву счастливо отдохнуть, а он мне удачной службы.

Когда на улице погасли огни, иду поверять посты. Хочется спать, но ветер отгоняет сонливое состояние.

Утро. Заголосили петухи, послышались гудки.

Я прохожу в комнату отдыха караула. Спят мои солдаты, отстоявшие на постах. Бодрствующие пишут письма.

В центре города аптека: решил зайти — кончилось туалетное мыло, да и одеколон не мешало бы купить. За прилавком девушка, глаза-грустные.

Взяв мыло и одеколон, передал ей записку.

"Когда вы кончаете работу и можно ли вас проводить?"

Ответила, смутившись: "Очень поздно. В десять вечера!"

Без десяти десять я у дверей аптеки. Она вышла и сразу заспешила. Мы разговорились. Надя на два года старше меня. Отец погиб на фронте. Мать работает в совхозе далеко отсюда.

Я коротко рассказал о себе-служу здесь недавно, очень люблю в свободное время читать.

— И я литературу люблю! — сказала она. — Но мало читаю.

Я назвал несколько книг. Четыре из пяти Надя знала.

"Скромна!" — подумал я.

Вскоре я снова уехал в лагеря, а она в отпуск, к маме.

Уехал я с каким-то теплым чувством к ней.

Прошло три месяца лагерной жизни в ожидании чего-то хорошего, необычного. В минуты отдыха я часто думал о Наде — где она, что делает, что думает? Написал ей письмо в совхоз, но ответа не получил-должно быть, не дошло.

Возвращались из лагеря в тумане по пыльной проселочной дороге. По сторонам желтели перелески да бурый степной ковыль.

Хотелось спать, но машину сильно подбрасывало и сон не шел.

Вот и наш Б. - чистенький, беленький-с ровными улицамитишину нарушают лишь наши автомашины.

Забежав в аптеку, узнал, что Надя из отпуска не приехала. Началось томительное ожидание.

Любовь Герасимовна заметила мое волнение. Спросила, отчего я такой сумной? Я объяснил. Она участливо на меня глядела, а затем повела разговор о том, как дружно и хорошо жила с мужем.

Он был стрелочником на железной дороге, она проводницей.

Любовь Герасимовна, расчувствовавшись, достала из шкатулки свою фотокарточку, на которой была сфотографирована до замужества. О Наде она лестно отозвалась. Сказала, что давно уже ее знает. И если у меня "серьезные намерения", то и обо мне замолвит слово.

— А твои родители? Дадут ли они свое родительское согласие?

Может быть, сочтут, что Надя не ровня им?

Я с жаром рассказал об отце. Он-фронтовик. И, может быть, вместе с Надиным отцом на одном фронте воевал. А если Надин отец погиб, а мой раненый вернулся, то разве он будет возражать?

Нет, он у меня такой, что, если я напишу ему о своем решении, он будет Наде отцом.

И вот Надя приехала. Мы каждый вечер встречались. После прогулок в парке, катаний на лодке, хождений по тихим переулкам на душе было легко. Казалось, и ей было хорошо со мной. Мы понимали друг друга с полуслова. Иногда достаточно было намека, и мы постигали то, что хотели сказать и не могли выразить.

Иногда мы долго молчали, и это молчание не было тягостным. Все в ней меня умиляло и восхищало. Особенно чистые переливы ее искренне звучавшего голоса, движения доверившейся мне девичьей души. Я понял, что не могу без нее. Наконец я решил высказать ей свое чувство.

Это произошло осенью в безлюдном, порывисто шумевшем вершинами берез, парке.

— Хочешь быть моим другом? — спросил я. — Верным другом на всю жизнь? Возможно, придется уехать далеко… Поедешь со мной?

Она стояла в простеньком демисезонном пальтишке и трогательно смотрела мне в глаза сияющими, блестящими от навернувшихся слез глазами. Уже лунный свет залил по-осеннему дышавший парк, а мы все мечтали о будущем, потом обнялись и долго кружились. Под ногами шуршали опавшие листья.

— А знаешь, Миша, — сказала она тихо, — ведь у меня приданого всего-одеяло и две подушки! — и так виновато заглянула мне в глаза. В ответ я притянул ее еще ближе к себе и поцеловал.

Голова кружилась от счастья, словно хмельная.

— Какое еще приданое! Все у нас будет свое, трудовое, нажитое нами вместе.

Вскоре состоялась свадьба-не простая-комсомольская.

Все в сборе… За столом, в центре, посадили Любовь Герасимовну. А вокруг-молодежь, мои товарищи по службе и Надины подруги.

— Горько!

И Любовь Герасимовна, прослезившись, сказала:

— Родные вы мои! Будьте счастливы и верны друг другу! Живите, как жили мы с мужем. Жалели друг друга. Внимание дорого!

* * *