Люди и праздники. Святцы культуры

По Борхесу, книга адекватна миру, но это вовсе не тот мир, в котором мы живем. Литературная вселенная Борхеса – это модель принципиально нечеловеческого мира. И это значит, что Борхес, говоривший, что “всякий культурный человек – теолог”, перебрался на чужую территорию. Однако вместо того, чтобы обращать литературу в богословие, он трактовал теологию как литературу. Борхес считал ее самой важной – фантастической – разновидностью изящной словесности, которая занята, возможно, единственно существенным для людей вообще и писателей в частности делом: конструированием Другого. Все чудесное, сверхъестественное, мистическое, божественное для Борхеса – дерзкая и величественная попытка человека представить, вообразить другое, чуждое нам сознание и вступить с ним в диалог.

28 августа Ко Дню Стругацких

Отмечая условный день рождения братьев, я должен сказать, что они повлияли на советского человека больше, чем Маркс с Энгельсом и Солженицын с Бродским. Собственно, они и создали советского человека в том виде, в каком он пережил смену стран и эпох. Все, кого я люблю и читаю сегодня, выросли на Стругацких – и Пелевин, и Сорокин. Мощность исходящего от них импульса нельзя переоценить, потому что они в одиночку, если так можно сказать о братьях, оправдывали основополагающий миф отравившего нас режима. Стругацкие вернули смысл марксистской утопии. Их фантастика воплотила полузабытый тезис о счастливом труде. Пока другие шестидесятники смотрели назад – на “комиссаров в пыльных шлемах” (Окуджава), вбок – “коммунизм надо строить не в камнях, а в людях” (Солженицын) или снизу – “уберите Ленина с денег” (Вознесенский), Стругацкие глядели в корень, хотя он и рос из будущего. Их символом веры был труд – беззаветный и бескорыстный субботник, превращающий будни в рай, обывателя – в коммунара, полуживотное – в полубога.

Такой труд переделывал мир попутно, заодно, ибо его настоящим объектом была не материя, а сознание. Преображаясь в фаворском свете коммунизма, герой Стругацких эволюционировал от книги к книге, приобретая сверхъестественные способности и теряя человеческие черты. Так продолжалось до тех пор, пока он окончательно не оторвался от Homo sapiens, чтобы стать “люденом” – новым, напугавшим уже и авторов существом, у которого не осталось ничего общего не только с нами, но и с жителями светлого будущего.

Всякая утопия, если в нее слишком пристально вглядываться, становится своей противоположностью.

29 августа Ко дню рождения Майкла Джексона

По зверски освещенной сцене масскульта он двигался легко и непринужденно, как тень или сошедшая с экрана иллюзия. Неудивительно, что, воплотивши в себе дух времени, Джексон стал любимым персонажем постмодернистских штудий. Он, казалось, первым стряхнул с себя груз человеческого. В нем все было зыбким – возраст, пол, раса, и ничего истинного, постоянного, своего. Весь он был не от мира сего, будто с Луны упал. Понятно, почему Майкл Джексон придумал себе “лунную походку”. Глядя на этот завораживающий танцевальный шаг, легко вообразить, что закон всемирного тяготения действует на Майкла Джексона в меньшей степени, чем на всех остальных.

То, что это не так, выяснилось, когда он перестал отличать жизнь от искусства. Байрон масскульта, выродившийся наследник романтической традиции, Майкл Джексон пытался сбежать в созданный им на немереные деньги вымышленный мир с настоящими жирафами и малолетними поклонниками. Все остальное можно считать местью действительности за попытку насилия над собой. Расшатав в себе чувство реальности, певец впал в социальную невесомость. Всю жизнь играя пришельца, он и впрямь им стал.

30 августа Ко Дню пляжа

Пляж для меня, казалось бы, родина. Я вырос в песке и возмужал в дюнах. Живя у моря, мы редко обходились без него, невзирая на сезоны. Тем более что на Рижском взморье разница между ними не столь существенна. Зимой, правда, можно было провалиться под лед, но и летнее купание действовало освежающе даже на “моржей”. Зато я нигде не встречал пляжа лучше нашего. Аккуратно окаймляя Балтию, он казался бесконечным и был бы им, если б не пограничники. Мне, впрочем, пляжа хватало – чтобы играть в волейбол и преферанс, слушать (глушить труднее) Би-би-си и “Свободу”, гулять с друзьями и девушками, глядеть в сторону Швеции и наблюдать закаты.

В Америке всё по-другому, и солнце садится в Пенсильванию. Из твердого песка выходят замки тяжелого романского стиля, лишенные нашей готической закрученности. В волейбол играют через сетку – до победы, а не измождения. Флиртуют, стоя на доске в волнах прибоя. Купаются в трех шагах от берега, но и сюда заплывают акулы.