Люди и праздники. Святцы культуры

Приезжая сюда, я чувствую себя, как будто уже умер. Мне встречаются все, кого я знал, любил и забыл. Родной город щедро вписал мою историю в свою. В пионеры, скажем, меня принимали в могучей Пороховой башне. Я, конечно, и не догадывался, что задолго до этого будущий идеолог нацистов Альфред Розенберг разбогател, продав голубиный помет, накопившийся в том же, тогда еще вакантном, бастионе.

Не зная, что делать с лишней историей, прежняя власть уподобляла ее вторсырью, употребляя вопреки назначению. В мое время Рижский замок опять стал дворцом, но не президента, а тех же пионеров, из которых меня рано выгнали.

И все же, когда мы жили вместе, Рига служила нам, как другим Одесса, окном в Европу. Но Рига была не та Европа: Ганза, красный кирпич, белесая Балтика. Вместо средиземноморской культуры с ее умным, вороватым взглядом эта была цивилизацией пива с оловянными глазами купцов, вроде тех, что писали Гольбейн и Дюрер.

Живя здесь, я познал не свою историю. Не выучил, а принял в себя, чтобы она накопилась в складках души, как плавание – в мышцах тела. История пользовалась самым массовым из всех искусств – архитектурой. Поэтому я всегда считал естественным кривоколенное устройство переулков, тормозящих продвижение врага и глаза. Уклончивое зодчество бюргеров ставит всякой прямой палки в колеса. Из-за этого тут лучше передвигаться либо верхом, либо спешившись. В Риге нет не истертого мною булыжника, но я так и не исчерпал ее улиц. Все они ведут к кафедральному собору со знаменитым органом. Играющего на нем не видно за трубами, но даже когда он выходит кланяться, овации (показывает жестом музыкант) принадлежат инструменту.

Старая Рига занимает квадратный километр. Столько же, сколько старый Иерусалим. И это много, ибо история навязывает свою меру сгущенному ею пространству. Оно многослойно, как монастырский палимпсест, извилисто, как шекспировская метафора, богато, как полифония Баха, и тесно, как ушная раковина.

17 августа Ко дню рождения Видиадхара Найпола

Попав в восемнадцать лет в Оксфорд, Найпол жил там одной мечтой: стать писателем. День за днем и год за годом он сидел перед чистым листом, понятия не имея, чем его заполнить. Но однажды ему попалось на глаза изречение Ивлина Во “Литература – это тотально преображенный опыт”. Так предметом его первых книг стало то, от чего он бежал в Англию: пыльные улицы убогой тринидадской столицы Порт-оф-Спейн. Вышедший в 1959 году сборник рассказов “Мигель-стрит” составил двадцатисемилетнему автору имя. За следующие четыре десятилетия Найпол написал множество других, куда более знаменитых книг, но первая была их истоком, зерном и капсулой.

Центральная особенность этого цикла – гиперлокальность. Все происходит в тесных границах хорошо знакомого автору мирка, который он густо населил колоритными персонажами. Глядя на них глазами умного ребенка, он выделяет себя ровно настолько, чтобы сквозь детское простодушие просвечивало взрослое любопытство. Авторский персонаж Найпола уже понимает, чем примечательны его герои, но еще не может этого объяснить. В этой, идущей еще от Марка Твена традиции работали и Фолкнер, и Колдуэлл, и наш Искандер. Столь же близка нам и компания, населяющая Мигель-стрит. Такие косяками бродят и по русским книгам, и мы, вопреки всем их порокам, ими любуемся. Почему?

Наверное, потому, что только нелепость человеческого характера защищает от безжизненной целеустремленности. Только переливающийся через край избыток личности делает ее полноценной. Лишнее защищает обитателей Мигель-стрит от сухой рациональности, исчерпывающей человека его статусом.

Это открытие молодого Найпола позволило ему уже в зрелости смотреть на мир без преломляющих реальность доктринерских призм. Смешав собственную биографию и уникальный коктейль культур, Найпол навсегда отказался быть представителем чего бы то ни было: национальности, расы, веры. С хладнокровным бесстрашием он разоблачал удущающие претензии всякого коллективного сообщества, отстаивая право быть лишь самим собой.

20 августа Ко дню рождения Василия Аксенова