Люди и праздники. Святцы культуры

Но в главной, удостоенной в 1920 году Нобелевской премии книге Гамсуна “Плоды земли” нет культуры – одна природа. В этом опусе он, после своей ранней экстатической прозы, сделал шаг не вперед, а назад – к заре человека. “Плоды земли” – идиллия и миф, северная Книга Бытия, заново рассказывающая историю Адама и Евы, но со счастливым концом.

В финале, на самой последней странице, Гамсун, не выдерживая собственного эпического лада, объясняет замысел: “Выходец из прошлого, прообраз будущего, человек первых дней земледелия, от роду ему девятьсот лет, и все же он сын своего века”.

Век, однако, был XX, и Гамсун его не понял. Он поверил в фашизм, потому что нашел в нем общие с его творчеством корни: ретроспективную утопию. Гамсун увидел в фашистах альтернативу цивилизации. И был, к несчастью, прав. Об этом до сих пор трудно говорить, особенно вспоминая, как великий писатель подарил свою Нобелевскую медаль Геббельсу.

5 августа Ко дню рождения Ильи Репина

Холст “Бурлаки на Волге” был гвоздем выставки Russia! в нью-йоркском Музее Гуггенхайма. В это буднее утро в музее была толпа, сплошь состоящая из школьников. К Репину очередь была длиннее, чем к туалету. Отстояв свое, я оказался наедине с бурлаками, если не считать отставшего от экскурсии негритенка лет восьми. Насмотревшись на картину вдосталь, он смерил меня взглядом и, решив, что я подхожу для вопроса, смело задал его:

– Никак не пойму, мистер, – сказал он, – which one is Jesus?

Не найдя Христа, я пересчитал одиннадцать бурлаков и нашел, что они и впрямь напоминают апостолов: грубые, сильные люди, живущие у воды и объединенные общим делом.

Репина, впрочем, интересовали не транспортные, а национальные проблемы. В бурлаках он искал родную экзотику. В сущности, это было не народническое, как у Некрасова, а колониальное, как у Верещагина, искусство. Поэтому Репин собирался в экспедицию, словно Стэнли в Африку: “Мы ехали в дикую, совершенно не известную миру область Волги”.

Реальность не обманула ожиданий. Одни крестьяне принимали приезжих художников за иностранцев, другие – за чертей. Попав на Волгу, Репин обнаружил, что образование лишает нас прямого доступа к той вневременной, доисторической ментальности, где хранятся национальные архетипы. Надеясь найти их в бурлаках, Репин, как позже Блок, назвал русских скифами и изобразил первобытной ордой. В этом нет ничего обидного, ибо скованные общей уздой, бурлаки сохранили предельное своеобразие черт. У Репина все они разные. В этом их главное достоинство и разительное отличие от оседлых мужиков, из поколения в поколение зарывающих жизнь в землю.

“Хоровая”, как тогда говорили, картина Репина стала самым известным в России групповым портретом, но – в отличие, скажем, от “Ночного дозора” – неизвестно кого. Простой, не умеющий и не желающий себя выразить человек всегда загадывал художнику загадку.

6 августа Ко дню рождения Энди Уорхола

Он вырос в Питтсбурге, городе, некогда знаменитом сталелитейной промышленностью. Теперь Питтсбург, в котором не осталось ни одной домны, известен благодаря Уорхолу. Его огромный музей – важная городская достопримечательность.

Еще школьником болезненный, похожий на девочку Уорхол открыл власть образов над реальностью, они помогали ему от нее сбежать. Попав в Нью-Йорк, который и с его помощью стал столицей мирового искусства, Уорхол остановился в растерянности перед выбором. “Пиши только то, что любишь”, – посоветовал ему приятель, и художник нарисовал портрет доллара.

Настоящую славу ему принесла банка с супом “Кэмпбелл”, которым он двадцать лет обедал. Фокус этого полотна в том, что художник изобразил не суп, а консервную банку с супом.

“В центре нашего мира, – молча говорит его одиозная икона, – не продукт, а упаковка, не сущность, а имидж”.

С тех пор всю свою недолгую пятидесятивосьмилетнюю жизнь Уорхол занимался одним: жизнью образов, оторвавшихся от прототипа, чтобы вести пугающе самостоятельное существование. До Уорхола считалось, что художник выражал свой внутренний мир через образы мира внешнего. Но наше искусство уже ничего не выражает, оно только отражает окружающее, каким бы оно ни было. Поняв это, Уорхол стал королем банального. Начав свою жизнь гадким утенком, он закончил ее, как хотел: прекрасным лебедем, вроде тех, которые в пору моего детства украшали самодельные базарные коврики.

7 августа Ко дню рождения Владимира Сорокина

Когда мы впервые, еще в 1991-м, встретились, то на стандартный вопрос “зачем вы пишете?” Сорокин ответил странно: “Когда пишешь, не страшно”.

Главная черта его прозы – бескомпромиссность, как этическая, так и эстетическая. Хотя говорит он всегда взвешенно, спокойно и по делу, за этой бесстрастностью чудится жгучий религиозный темперамент. Как бы ладно ни была выстроена его литература, она не исчерпывается суммой приемов. В ней чувствуется что-то еще: духовный искус, извращенная аскеза, инверсия благочестия.