Люди и тени

То явь иль сон:
                      попал я в мир загробный,
Вокруг окаменевшая печаль.
Сюда за мной, хоть ловчий он способный,
Чугуннолицый явится едва ль.

Здесь мой отец и два погибших брата
И сонм друзей седых и молодых.
Восхода чаша легче, чем заката,
Извечно мертвых больше, чем живых.

И, бороду, как встарь, окрасив хною,
Шамиль, земной не изменив судьбе,
Отмеченный и славой и хулою,
Лихих наибов требует к себе.

Вершины гор ему дороже злата.
Еще он верен сабле и ружью.
Еще он слышит глас Хаджи-Мурата:
— Позволь измену искупить в бою.

В загробный мир не надо торопиться.
И виноват лишь дьявольский закон,
Что раньше срока Тициан Табидзе
Из Грузии сюда препровожден.

Как в Соловках, губителен тут климат,
И я молву, подобную мечу,
О том, что страха мертвые не имут,
Сомнению подвергнуть не хочу.

Но стало страшно мертвецам несметным,
И я подумал, что спасенья нет,
Когда старик,
                   считавшийся бессмертным,
В парадной форме прибыл на тот свет.

В стране объявлен траур был трехдневный,
И тысячи,
               не ведая всего,
Вдруг ужаснулись с горестью душевной:
«А как же дальше? Как же без него?»

Как будто бы судьбой самою к стенке
Поставленные,
                     сделались бледны.
И стало им мерещиться, что стрелки
Остановились на часах страны.

Так повелось от сотворенья мира:
Когда несется весть во все концы,
Что армия лишилась командира,
Теряются отдельные бойцы.

И слезы льют в смятении печальном,
И словно слепнут, стойким не в пример,
А по уставу в штабе генеральном
Берет команду высший офицер.

Скончался вождь! Кто поведет державу?
За тридцать лет привыкли,
                                        видит бог,
К его портретам, имени и нраву,
Похожему на вырванный клинок.

К грузинскому акценту и к тому, что,
Как притчи, славясь четкостью строки,
Написанные лишь собственноручно,
Его доклады были коротки.

Привыкли и к тому, что гениален
Он, окруженный тайною в Кремле.
И к подписи незыблемой «И. Сталин»,
Казавшейся насечкой на скале.

Он знал, что слово верховодит битвой,
И в «Кратком курсе» обрела права
Считаться философскою молитвой
Четвертая ученая глава.

Нес тяжкий груз он, как его предтечи.
Но не по силам роль порой была,
И не уравновешивались плечи,
Как будто бы весы добра и зла.

В нем часто гнева созревали грозди,
И всякий раз под мягкий скрип сапог
Вновь намертво вколачивал он гвозди,
Так, что никто их вытащить не мог.

А узел завязал,
                       что и поныне
Руками не развяжешь, как ни рви,
Да и зубами тоже, по причине
Того, что он завязан на крови.

Приход весны всегда первоначален,
Но и весной не избежать утрат.
Дохнуло мартом, а товарищ Сталин
Лежит в гробу, багровом, как закат.

И в тюрьмах, и в бараках закопченных,
Во глубине таежного кольца,
У многих коммунистов заключенных
От этой вести дрогнули сердца.

Слепая вера — что святая вера,
И было думать им невмоготу,
Что Сталина партийная карьера
Под ними кровью подвела черту.

И словно все нашептывал им кто-то,
Что исподволь легли в основу зла
Ежова и Вышинского работа,
Меркулова и Берия дела.

А Сталин чист, и недруги закона
Сошлись,
              его вкруг пальца обводя.
(Была сестрою ты попа Гапона,
Слепая вера в доброго вождя!)

Усы седые. Звезды на погонах,
И темно-желт окаменелый лик.
Зачем пришел тревожить погребенных,
Не к ночи будь помянутый старик?!

Еще в стране газеты причитают,
Еще тебя оплакивают в них,
Но подожди,
                   иное прочитают
Живые о деяниях твоих!

Не ты ль, как в инквизицию монахи,
Посеял страх, правдивость загубя!
Тебе одно, бывало, скажут в страхе,
А думают другое про себя.

Прославленный наукою обмана,
Еще живешь ты, злая голова,
В надежде отставного капитана,
Что вновь он закатает рукава.

Еще ты жив, и верный твой наследник,
К рифмованным прибегнув словесам,
Всех поучает, словно проповедник,
Хоть уж давно полупокойник сам.

Он мне грозит:
                      «Его хоронишь рано,
Еще воскреснет вождь из-под пера.
Ты Грозного бы вспомнил Иоанна,
Хмельницкого Богдана и Петра!»

Хоть время, потрудившись в чистом поле,
Посеянное вытоптало в срок,
Чуть где не углядишь — и поневоле
Опасный пробивается росток.

Еще в пылу прижизненной гордыни,
Между живыми вкрадчив и двулик,
Как тень, как призрак, бродишь ты поныне,
Не к ночи будь помянутый старик.