Люди и тени

* * *

Как для меня загадочен твой облик,
Сын мастера по имени Сосо,
В пятнадцать лет стихи писавший отрок,
Чье оспою исклевано лицо.

Еще в начале нынешнего века,
Легко забывший про былую страсть,
В себе отрекся ты от человека,
Познав неограниченную власть.

Как объявился на стезе греховной
Ты, путь начавший со священных книг,
Горийской семинарии духовной
Тщеславьем одержимый ученик?

Как ты, кавказец, мог нарушить клятву,
Которую в печали произнес?
Кровавую к чему затеял жатву?
Кому ты в жертву скошенных принес?

Определявший время по курантам,
Хоть ты имел левофланговый рост,
Но в изваяньях делался гигантом,
Рукой при жизни доставал до звезд.

Ты пить отвык из горлышка кувшина
Прозрачного журчания родник.
И над могилой собственного сына
Слезы не пролил, каменный старик.

Открой мне, как на исповеди, главный,
Поныне неразгаданный секрет:
На чем держалась,
                            ставшая державной,
В тебя людская вера тридцать лет?

К посмертным приготовленный парадам,
Соперник славы снятого с креста,
Меня измерив леденящим взглядом,
Неторопливо разомкнул уста:

— Слепая вера создает кумира, —
И вот тебе как на духу ответ:
Легенда немудреная кормила
Воображенье ваше тридцать лет.

Вы завещанье Ленина забыли,
Лишь траурные флаги сняли с крыш.
И сделался Иосиф Джугашвили
Тем Сталиным, пред коим ты стоишь.

Я понимал, что видеть вы хотели,
Поверив не поступкам, а словам,
Не то, каким я был на самом деле,
А то, каким я представлялся вам.

Но ваша вера оказать услугу
Могла бы меньше мне в десятки раз,
Когда бы недоверие друг к другу
Я лично не посеял среди вас.

И в мысли к вам, и в строки ваших писем
Заглядывал всесущий мой контроль.
Опасен тот, кто в мыслях независим
И сам себе в суждениях — король.

Мог обласкать поэта я, к примеру,
Хоть жалок был его в искусстве вес.
И совершал желанную карьеру
Меня превозносивший до небес.

Я издавал жестокие законы,
Но разве согнутый в бараний рог,
Встречавший и восходы и заходы
Мне высказал в жестокости упрек?

Пусть кто-то восхищался красотою
И милостью высоких чувств людских,
Но вытравил, как будто кислотою,
Я это из опричников своих.

И всяк из них в работе был прилежен
И верил мне, что состраданье — дым.
И то, в чем был воистину я грешен,
Приписывал противникам моим.

И потому стоял я у кормила
И лишь на мне сходился клином свет.
Легенда немудреная кормила
Воображенье ваше тридцать лет.

Благодарю, что видеть вы умели,
Согласно предоставленным правам,
Не то, каким я был на самом деле,
А то, каким я представлялся вам.

* * *