Люди книги

— Ох, Франц! Удивляюсь порой, в каком городе ты живешь. Манифест Вайдхофена уже несколько недель обсуждают во всех венских кафе. Это реакция немецких националистов на то, что множество евреев и в университете, и среди офицеров стали умелыми и опасными фехтовальщиками. Что ж, у них не было другого выхода: надо же защитить себя от участившихся провокаций. В манифесте утверждают, что еврей от рождения лишен чести. Он не может отличить грязного от чистого. Он бесчестен, да и человеком его назвать нельзя. Потому-то его и невозможно оскорбить. Из этого следует, что еврей не вправе требовать сатисфакции за оскорбление.

Франц изумленно вздохнул:

— Господи, помилуй.

— Понял?

Давид рассмеялся и тут же скривился от боли.

— Даже ты, мой мудрый старший брат, всадил бы в этого парня скальпель.

Насмешка судьбы заключалась в том, что Давид Хиршфельдт, в отличие от Франца, иудеем не был. Мать Франца умерла от чахотки, и через два года отец влюбился в баварскую католичку. Он перешел в ее веру, чтобы жениться на ней. Их сын Давид вырос среди запахов воскресного ладана и рождественских елок. Единственной еврейской отметиной светловолосого синеглазого молодого человека, наполовину баварца, было его имя.

— Это еще не все.

— Что?

— Ходят слухи, что меня выставят из «Силезии».

— Давид! Этого быть не может. Ты же чемпион, еще с гимназических времен. За что? За последнее… приключение?

— Конечно же, нет. Все в «Силезии» участвуют в запрещенных дуэлях. Но, похоже, «чистая» кровь моей баварской мамочки больше не спасает от «пятна позора» нашего папы.

Франц не знал, что сказать. Брат придет в отчаяние, если его попросят из «Силезии». И фехтовальному клубу придется несладко без лучшего бойца. Если Давид прав, если дело не в его сверхчувствительности, ситуация куда хуже, чем он предполагал.

В кабинет вошел последний пациент. Хиршфельдт извинился:

— Прошу прощения, что задержал вас, герр Миттл, непредвиденные обстоятельства…

Он поднял глаза и обратил внимание на походку Миттла. Ухудшившееся состояние пациента насторожило его. Миттл вошел на негнущихся, широко расставленных ногах, встал возле смотрового стола, нервно теребя в руках шляпу. Его узкое лицо было осунувшимся и серым, как всегда. Хиршфельдт заметил на его рубашке пятно. Странно, Миттл всегда был очень аккуратен. Хиршфельдт тихо к нему обратился:

— Сядьте, герр Миттл, расскажите, как вы себя чувствуете.

— Благодарю, герр доктор.

Он осторожно присел на стол.

— Неважно. Весьма неважно.

Хиршфельдт осмотрел пациента, заранее зная, что найдет: гуммы, оптическую атрофию, слабость мышц.

— Вы все еще работаете, герр Миттл? Вам это должно быть трудно.

В глазах человека мелькнул страх:

— Да, я должен работать. Должен. У меня нет выбора. Хотя все против меня сговорились. Себе берут выгодную работу, а мне — что похуже…

Миттл остановился и прикрыл рукой рот.

— Я забыл, что вы…

Хиршфельдт прервал его, стараясь разрядить обстановку:

— Как вы умудряетесь трудиться над такими мелкими вещами? Ваше зрение сильно страдает.

— Мне дочка помогает — шьет. Я могу доверять только ей. Другие ученики настроены против меня, все крадут, даже льняные нити…

Хиршфельдт вздохнул. Параноидальные страхи были еще одним симптомом болезни. Может ли Миттл вообще что-то зарабатывать в таком состоянии? Должно быть, у него очень преданная клиентура.

Неожиданно Миттл посмотрел на него ясным взглядом:

— Мне кажется, я теряю рассудок. Можете ли вы что-то для меня сделать?

Хиршфельдт пошел к окну. Как много можно ему сказать? Поймет ли? Он не хотел говорить об экспериментальном лечении пациентам, которые, возможно, не сознают, как оно рискованно, да и результаты не очевидны. Эти методы к тому же слишком сильно действуют. Однако ничего не делать значило осудить бедного Миттла на неизбежную смерть.

— Есть кое-что, — сказал наконец Хиршфельдт. — Мой коллега работает над этим в Берлине. Результаты обнадеживают, но лечение болезненное и, боюсь, очень дорогое. За год требуется сделать сорок инъекций. Лекарство, которое разработал мой коллега, очень токсично. Основано на мышьяке. Его идея заключается в том, что препарат поражает больные части тела сильнее, чем здоровые, и со временем они излечиваются. Процедура очень тяжелая. Боль от инъекций и желудочные расстройства — дело обычное. Но мой коллега отметил и описал поразительные результаты. Он даже заявлял об излечении, но должен предупредить: слишком рано говорить о победе.

Тусклые глаза Миттла оживились:

— Вы сказали дорого, герр доктор. Сколько?

Хиршфельдт вздохнул и назвал сумму. Миттл обхватил голову руками.

— У меня таких денег нет.

И затем, к сильному смущению Хиршфельдта, заплакал как ребенок.