Люди книги

В квартире было темно, дурно пахло. Обычные запахи кожи и клея смешивались со зловонием грязного белья и гниющего мяса. Он зажег единственную газовую лампу — все, что мог себе позволить — и развернул кусок баранины, которую дочь оставила ему несколько дней назад. Почему девочка так им пренебрегает? Только она у него и осталась, с тех пор как ее мать… Лиза…

При мысли о жене на него накатило виноватое сожаление. Какой свадебный подарок он ей преподнес! Знала ли об этом дочь? Он бы не вынес, если бы дочь узнала. Но, возможно, поэтому она и отдалилась, а помогала при крайней необходимости. Вероятно, чувствовала к нему отвращение. Да он и сам себе противен. Как мясо. Гнилое. Гниющее изнутри. Баранина приобрела зеленоватый оттенок и скользила на зубах. Он ее, все-таки, съел. Ведь больше ничего не было.

Нужно приступить к работе. Миттл вытер руки тряпкой и повернулся к рабочему столу. Книга в поврежденном переплете ждала, когда он обратит на нее внимание. С момента последней реставрации прошли годы, столетия. Ему представился шанс показать свое мастерство. Сделай быстро, порази их всех, так чтобы они хорошо заплатили. Ослепи их. Вот что он должен сделать. Но свет был слишком слабым, руки болели. Он сел, придвинул поближе лампу. Взял нож и снова его положил. Что он собирался сделать? Что нужно в первую очередь? Снять переплетные доски? Освободить дести? Подготовить размер? За свою жизнь он переплел сотни книг — дорогих, редких. А тут вдруг не может вспомнить последовательность действий, которые были также естественны для него, как дыхание.

Взялся за голову. Вчера он не мог вспомнить, как заварить чай. Такая простая вещь. Вещь, которую он делал автоматически по несколько раз в день каждый день своей жизни. Он положил чайные листья в чашку, а сахар — в чайник и ошпарился кипятком.

Если б можно было убедить этого еврея доктора вылечить его. Он должен спасти то, что осталось от мозга, то, что осталось от тела. Должно быть что-то, кроме денег, что он мог бы ему предложить. Да нет. Нечего. Евреев интересуют только деньги. Что бы продать? Обручальное кольцо жены? Но его взяла дочь. Не может же он просить вернуть его. Да и в любом случае, это капля в море. Не такое уж и хорошее это кольцо. Она заслуживала лучшего, бедная Лиза. Бедная мертвая Лиза.

Да разве можно думать и работать, когда постоянно грызет тревога? Лучше прилечь ненадолго, тогда он почувствует себя получше. Вспомнит, что делать, и продолжит работу.

Полностью одетый Флориен Миттл проснулся в тот миг, когда полуденное солнце начало пробиваться сквозь грязное оконное стекло. Он лежал, моргая, старался собрать разбегавшиеся мысли. Вспомнил о книге, о вчерашнем страхе. Как мог человек забыть мастерство всей своей жизни? Куда ушли его знания? Его мысли были подобны отступавшей армии. Да нет, это не отступление, а беспорядочное бегство. Он с трудом повернул голову. Полоска света упала на рабочий стол, высветила потрепанный, нетронутый переплет книги и загорелась на отполированном серебре застежек.

В Йом-Киппур [12]Хиршфельдт не постился. Чувство национальной общности — одно дело; он, как и положено, появился в синагоге, кивнул тем, кому следовало, и улизнул при первой возможности. А нездоровые ограничения в пище — нечто другое. Должно быть, эти традиции сохранились с древних времен. Обычно Анна с ним соглашалась. Но в этом году она постилась и под вечер ходила по квартире с прижатой к виску рукой. Головная боль от обезвоживания, молча ставил диагноз Хиршфельдт.

В сумерках дети вышли на балкон в ожидании третьей вечерней звезды: она давала сигнал об окончании поста. Они несколько раз взвизгнули, обманывая друг друга, прежде чем появились серебряные подносы, уставленные всякими вкусностями: пирожки с маком и сладкое печенье в форме полумесяца — официально разрешенная награда.

Хиршфельдт положил на тарелку маленький кусок торта, любимого лакомства Анны. Налил в хрустальный бокал холодной воды из серебряного кувшина и отнес все жене. Его гнев внезапно пропал. Так неожиданно, что он сам удивился и мысленно поаплодировал себе за свое великодушие, зрелость и мудрость. Он и не подозревал, что может поступать как человек, умудренный опытом. На следующее утро после разоблачения Хиршфельдт вернулся домой и нашел Анну в слезах, полную раскаяния. Это, конечно же, помогло. Но странная вещь — мысль о том, что его жену возжелал кто-то другой, распалила его страсть. Эротическое возбуждение — пленительная вещь, думал он, поцелуем снимая сладкую крошку с уголка ее голодных губ. Этот человек, Фрейд, чья квартира была неподалеку, должно быть, знал Хиршфельдта лучше, чем он сам. Некоторые его работы весьма проницательны. Он почти не вспоминал о Розалинде и девушке с васильковыми глазами.

— Не знаю, герр Миттл, я никогда не брал такую плату…

— Ну пожалуйста, герр доктор, я взял их из Библии семьи Миттлов, вы же видите, какие они красивые…