Люди легенд

Оказывается, в лагере беженцев нашелся старик, знавший тропку через болото, которое и партизаны и немцы считали непроходимым. Конечно, через эту тропку нельзя было вывести полк, но по ней гуськом по одному во вражеский тыл могла просочиться рота без обоза и раненых. И Гришин приказал одной из рот Звездаева обойти противника. Когда Москвин пойдет в лобовую атаку, эта рота ударит в тыл немцам с востока, то есть со стороны фронта, с тем чтобы создать для них видимость прорыва наших армейский частей.

— Вот и подкиньте им армейское «ура»! Да как следует!

…Луна стояла точно над перебитой осиной. А под луной стояли и не шевелились сжатые, как пружины, батальоны. У бойцов были костлявые руки, белые костлявые лица и огромные белые глаза. А на плечах лежали носилки. И раненые на них не шевелились. И казалось, мертвецы держат на плечах мертвецов. А за батальонами бесконечной толпой стояли и не шевелились старики и женщины. Женщины полой прикрывали младенцам рты. И младенцев не было слышно. А старики опирались на дубины и вилы и кашляли в шапки. И стариков не было слышно. И кусты старались не шелестеть. И все это было залито мертвым белым светом.

И вдруг ударило «ура!..» Такое «ура»!.. Да что там!

И вдруг ударило «ура»,
рванулось в облака!
Как будто рухнула гора,
молчавшая века!..

…Патронов не было с утра —

с вчерашнего утра…
И вот кричали, чтоб «ура»
патроны заменить могло.
Кричали — тишине назло!
И накричаться не могли.
Носилки плыли на плечах
над морем криков и голов.
И видел я: полуживой,
с окровавленной головой
товарищ мой «ура» кричал,
отхаркивая кровь…

И немец, знавший страх атак,

услышал, как встают, скрипят
под каской волоса!
Штыки — и те страшны не так,
как мести голоса!

И пресмыкался подле ног,

обутых в лапти ног,
747–й их полк,
их — гренадерский! — полк.
И минометный лай заглох,

и треск свинца умолк…

А те, пред кем в ночи слепой
опять лежал беззвучный путь,
еще кричали всей толпой,
за все недели, во всю грудь!

И в этой буре громовой

один, спокоен и суров,
с приклада скомканной травой
стирая вражескую кровь,
наш батька сердцем слушал тех,
кто молча шел за ним в строю,
берег свой голос в немоте
и проверял, как штык в бою.
Пред ним рассвет врывался в мрак
— лес начинал редеть…

И он сказал:

«Ты знаешь, как
вот эти люди будут петь!..»

Я писал это тогда же, на исходе октября 1943 года. Позднее поэма «В краю молчания» несколько раз переиздавалась. Но здесь мне захотелось привести этот отрывок в первозданном варианте, сохранившемся на клочке пожелтевшей бумаги.

Прорвавшийся полк вскоре вышел на правый берег Днепра. Гришинцы сражались во вражеском тылу еще почти год. На исходе лета 1944 года, когда настал долгожданный час встречи с родной армией, Гришин командовал уже партизанским соединением «Тринадцать». В нем было три бригады и три отдельных отряда.

И вот перед тем как в Смоленске быть официальному параду партизан, Гришин назначает в деревне Скрылевщина сбой прощальный смотр.

Чего греха таить, с юности и до сих пор я, как, наверно, большинство моих сверстников, люблю военные парады. В предгрозовом сороковом с винтовками «на руку» проходила строевым моя 121–я стрелковая, и сердце согревало ни с чем не сравнимое чувство не обидного, а прекрасного растворения твоего «я» и полной слитности твоей с шеренгой, с ротой, с армией, со страной. Где вы, мои соседи по тем довоенным шеренгам?.. Мне выпало счастье видеть послевоенные парады в Москве и честь вести репортаж для газеты с Красной площади.

Но тот, ни на какие другие не похожий, скромный марш по пыльной сельской улице занимает в моей памяти особое место. То был наш парад победы, и мы его никогда не забудем.