Люди на болоте. Дыхание грозы

кулацкая сволочь голову задурила, дак тебе и зелено!

Им нетрудно ето, потому что ты темный, за старое свое гнилье держишься!

А нас слушать не хочешь! Не хочешь слушать тех, кто только и может

вытащить тебя из навоза! - Миканор долго, терпеливо, товарищеским тоном

толковал о радостях колхозной жизни; толковал, хоть Василь слушал неохотно

и недоверчиво. Наконец терпенье его кончилось.

- Ну, дак напишешь? - спросил Миканор жестко.

- Подожду.

- Гляди, чтоб не было поздно!

- Что ты прицепился с етим колхозом! - вспыхнул Василь. - Нравится тебе

- дак живи! Что ты неволишь меня!..

- Я не неволю, я - разъясняю тебе. И предупреждаю - чтоб не поздно было!

- А-а! - Василь плюнул в отчаянии. - Поздно, не-поздно - все одно!

- Вон как!.. - Миканор смотрел на Василя так, будто видел его впервые.

Будто стоял перед врагом. - Кулацкая же ты душа. Из бедняков выкарабкался,

а уже - настоящий кулак! Стопроцентный кулак! Еще, может, хуже кулака!

Окопался - не подходи близко! Не говори ему, ему не нравится слушать

про колхозы!.. Не нравится по-хорошему - заговорим иначе!

Возьмемся и за вас!

- Беритесь!

- Возьмемся скоро! Так возьмемся, что почувствуете!

Привыкли, что нянчатся с вами!

Он решительно пошел в ворота, оставил под рыжею, с почерневшими

стропилами, с рядами старых решетин, с паутиной и пылью стрехою гнетущее

ощущение близкой опасности. Но угроза эта только распаляла Василя:

"Возьмемся, грозится! Беритесь! Нашел чем пугать! - Утомленный еще той

нераспутанной думой, что была до прихода Миканора, решил запальчиво: - Все

равно!.. Чем так разрываться! .."

Он равнодушно взял цеп. Просто потому, что надо ж было что-то делать.

Долго бил по снопам, не мог успокоиться.

Утомившись, сел на стенку засторонка, сидел, переводил дыхание,

остывал. Злости уже не было, была только тяжелая, сладкая усталость.

Усталость и как бы успокоение.

С ними пришла мысль: "А может, и правда, пойти? Взять Ганну - и пойти.

"Примите..." Чем так разрываться!.." Он представил себя с Ганною уже в

колхозе, представил с тихой радостью и облегчением. Но потом, когда начал

трезво обдумывать все, на смену легкости вновь пришла тяжесть запутанных

чувств, рассуждений: пойти, бросить все, что наживал годами! Влезть самому

в эту выдумку, которая может оказаться ловушкой, полыньей! В полынью

влезть, только чтоб вдвоем с Ганной!

Думал об этом и ночью и на следующий день. И чем больше думал, тем

больше видел вновь: опутан весь по рукам и ногам. И как ни прикидывает,

чтоб разорвать путы, все где-то больно, все что-то терять надо - живое

отрывать от себя...

Среди холодноватого, ветреного дня, идя из березняка - нарезал

березовых прутьев на метлу, - столкнулся с Ганниным отцом. Чернушка шел

зачем-то в березняк, в свитке, с топором за поясом. Столкнулись в самом

конце березняка - сквозь редкие, голые ветви деревьев уже проглядывало

село. Увидев вблизи Чернушку, Василь растерялся, отвел глаза, словно боясь

встретиться с его взглядом. Чувствовал себя, как мальчишка, который

нашкодил и попался на глаза хозяину, хорошему человеку, - как вор,

которого поймали, на которого смотрят. Смущенно согнулся, - не глядя видел

Василь, - Ганнин отец приостановился, шел так, будто думал - подходить

ближе или нет. Неуверенно приближался.

Когда подошел, как-то хрипло поздоровался. Будто не знал, как

поздороваться. Василь виновато ответил. Чернушка уже хотел тронуться

дальше, но остановился. Будто хотел заговорить, а не мог. Не знал, как

начать. Покраснев от неловкости, внимательный Василь уловил взгляд тихих,

добрых глаз: в них была мука и какая-то надежда. Василю вдруг стало жалко

его.

- Вот как оно завязалось!.. - Что-то булькнуло в горле, Чернушка

глотнул судорожно. Пожаловался, как родному: - Вот как! - Лицо его

дрогнуло. Добрые глаза начало заволакивать печалью.

- Завязалось! - Василь виновато отвел глаза в сторону.

Чернушка сдержал подступающие слезы. Только боль прошла по лицу. Василь

увидел старческие морщины на шее, и жалость к старику обожгла снова.

Стояли. Молчали.

Только шумел ветер вверху. Иногда долетали голоса из села.

И говорить не могли, и расстаться что-то мешало. Словно оставалось еще

недоговоренное, неясное.

- Не обижай ее! - попросил вдруг старик. - Гад етот ест ее поедом, - в

голосе старого слышалось отчаяние.

- Дак разве ж я... не хочу...

- Изведет ее етот... нелюдь...

Василь опустил голову, спрятал глаза.

- Как бы ето... выручить ее?

- Я думал уже... Тоудно ето... Теперь...

- Трудно!.. - Старик пожалел снова: - Завязалось!

- Завязалось!..

- Все-таки ты подумай... - попросил он с болью.

- Подумаю...

Снова молчали.

- Ну, бывай! - первым опомнился, выдавил из себя отец Ганны. Сказал

приязненно - как родному.

- Бывайте!..

Уже у края болота Василь услышал из села собачий лай:

лаяли Корчовы сторожевые. Услышал, будто впервые. Через пожелтевшее

кочковатое болото, через голый огород, с вязанкой прутьев на плече,

доплелся до гумна. До сумерек молотил, подметал на току, веял, был в

хлопотах; и все время мучили его и чувство вины, и жалость к Ганне, к отцу

ее, и забота: что ж делать?! Мысли о Ганне приходили с каким-то новым

наплывом нежности и стремления к ней...