Люди на болоте. Дыхание грозы

Апейка в кассе два билета, на Минск через Жлобин; рассмотрел, проверил их

и так и на свет; Игнат, следивший за всем, решил наконец, что задачу свою

выполнил и теперь имеет право считать себя свободным. Он снял шапку, с

шапкой в одной руке и с кнутом в другой сказал, чтоб возвращались живые и

здоровые, и вразвалку, спокойно подался к дверям.

Сидели вдвоем на диване, долго говорили. С простодушием живой

деревенской женщины спутница откровенно делилась всем, что было на душе: и

беспокойством, как там муж один с детьми управится, и надеждой на сестру,

которую она просила, чтоб приходила присматривала; и заботой, как там

будут ее коровы без нее, - она была дояркой в колхозе, - наверно, забудут

совсем, пока она вернется снова.

Не скрывала и страха, как бы чего плохого не случилось с Лыской:

занемогла что-то как раз перед отъездом. Апейка и слушал, и сам спрашивал,

и думал рассеянно о своих оставленных, незаконченных делах, а больше жил

ощущением усталости, предчувствием передышки, ожиданием как бы праздника.

Одесский, который по пути в Ленинград должен был довезти их до Жлобина,

пришел в третьем часу ночи. В теплом, полном сонных людей вагоне им не

сразу удалось втиснуться на скамью: всюду лежали, сидели, храпели

бородатые мужики, городские парни, женщины в платках, с мешками, дети.

Немолодая, говорившая баском проводница, разумеется, нашла бы место

двоим участникам сессии ЦИКа, но Апейка не заикнулся об этом. Нашел место

Анисье, устроился сам. Ему долго не спалось, потом вагон закачал, убаюкал;

Апейка почувствовал себя очень легко, беззаботно. Проснулся он оттого, что

заболела шея: сидеть было неудобно, не на что опереться; сонным взглядом

отметил в окне светло-серый широкий простор снега. Отвернулся, сменил

положение, опершись о чемодан, попробовал заснуть снова.

В Жлобин приехали в сумерки. Огни горели тускло и редко, но еще

непривычный снег веселил все. Бодрила снежная, с примесью угольной гари,

свежесть.

В зале было полно народу. Фонари над людьми еле мерцали в пару и дыму.

Не умолкал гомон. Чувствовались сразу тепло, тяжкая духота. Не так просто

было протиснуться в зал. Оконце кассы облепили - и не -думай пробиться.

Апейка и не стал пока пробиваться: до поезда на Минск было несколько

часов, можно не спешить компостировать билет. Заметив в углу буфет,

направился с Анисьей туда.

Распаренная, грузная женщина в жакетике, что трещал на груди и на

боках, торговала пивом, чаем, водкой. Больше - пивом из бочки, около

которой под насосом мутнела пенистая, с пузырями, лужа. Жакетик на ней был

мокрый, мокрыми были красные руки, которые она время от времени вытирала о

жакет. Анисья не сразу сообразила, чего ей взять; с серьезной миной, будто

решилась на что-то важное, наконец выговорила: чаю и пива стакан. Коржика

не надо: коржики есть свои. Себе Апейка попросил кружку пива. Пока

буфетчица на-ливала, осмотрелся, где пристроиться. Хотя бы местечко на

единственном столике, залитом пивом, замусоренном объедками рыбы,

картофельной кожурой. Прислонился у окна, что с внутренней стороны

слезилось мутными потеками.

За окном была заснеженная площадка, с голым кривым деревом, с клочьями

соломы на снегу, следами саней, лаптей, копыт, конской мочи. Понемногу

светало. Потягивая пиво, закусывая домашним хлебом и мясом, Апейка сквозь

трезвон в недоспавшей голове слушал, как разговаривали рядом два парня.

- Пиво - гадость. Как телячье пойло... С водой, наверно...

- Была бы таранка - дак и это в смак пошло б...

- В Гомеле пиво отменное, жигулевское. А то еще - бархатное...

- Мы сами сушили рыбу. Когда в Пхове работал. Посолим, повесим на

веревку во дворе. Вот закуска!

За столом парни здоровенные, мужику уже осоловели от водки, от пива,

размахивали руками, размазывали локтями и рукавами мокрую грязь на столе;

тяжело ворочали челюстями, жуя. То и дело раздавались матюги. Особенно

горланил один, черномазый, вертлявый, нахальный, что наседал на рослого,

рыжего: "И ты, ты уступил?!" Другие подпевали ему.

- А что я мог? Что мне делать было?! - оправдывался рыжий.

Он взял огурец, стал смущенно жевать.

- Что?! - Чернявый окинул глазами дружков. Все ржали. - Что,

спрашивает! - Он скривился, плюнул через плечо. Объявил: - Г... ты!

Апейка огляделся: недалеко от стола девушка с книжкой, хмурится,

посматривает исподлобья, со страхом и отвращением. Рядом мать прижимает

малышку, закрывает собой от ругани, от крика. Видна только ее спина да

платок. Другие смотрят - кто недовольно, кто безразлично. Есть и такие,

которых компания за столом интересует; наблюдают и слушают...

Где милиционер: неужели не видит, не слышит? Почему другие молчат,

терпят? Не сдержался, протиснулся к чернявому.

- Нельзя ли потише немного? И попристойней!

Чернявый не сразу понял.

- Что? - Он уставился тяжело, с пренебрежением, со злобой всмотрелся. -

Прис-стойней! - цыркнул через плечо: - Т-ты кто такой?

- Можем поближе познакомиться. Если не уймешься...

Твердый тон Апейки, жесткий взгляд не смутили его, даже подзадорили.

Пьяный, багровый, привстал, отодвинул ногой табуретку. Готов был ринуться