Люди на болоте. Дыхание грозы

узоры - от занавесок, от рам, от ветвей деревьев? Но впечатление

необычности, неясности так и осталось в душе. Никак не приходило

успокоение. Виденное днем, слышанное напоминало, волновало.

Прицепилось нелепое: "Правда ли, ваши говорят сами:

"Полешуки мы, а не человеки"?" Пожалел, напрасно не ответил как

следует. Отшутился. Надо было сказать как подобает. Не нашелся. Ему всегда

умное приходит в голову потом...

"Сами говорят: "Полешуки мы, а не человеки". Отчего это так

распространилось? Почему этому верят? Или потому, что оно похоже на

анекдот, как анекдот, врезается в память?

А люди принимают на веру, удивляются. Верят... И газеты даже пишут

иногда: раньше полешуки сами говорили: "Полешуки мы - не человеки".

Правда, умные люди в газетах объясняют это проклятым прошлым: люди были

такими темными, дикими, что не считали себя за людей. Кем же они себя

считали?"

В этом Апейка чувствовал что-то очень обидное, оскорбительное; теперь,

в неспокойной темноте, оно волновало особенно. Он воспринимал это и как

обиду себе - все же он никогда не забывал, что сам полешук, - и как обиду

тем, с кем жил, кого любил. Не оскорбительно ли верить, что человек так

унизил себя, так свыкся с этим, что даже и за человека не считает себя? До

такого унижения дойти!..

Это не только обижало Апейку, но и злило, как ложь. Это была ложь.

Пусть зачастую не от пренебрежения, - но ложь, ложь. Сколько ни жил в

своем краю, наслышался всякого, - ни разу не слыхал этого: "не человек". И

не слыхал и не чувствовал. Не было такого. Была темнота, наивность,

дикость даже, - что было, то было. Но чтобы издеваться так над собой -

нет. Не было. Разве что так, для виду, с хитрецой - ради какой-либо своей

корысти. С хитрецой - это могли; могли сказать и что-либо подобное;

сказать, чтоб потом посмеяться над наивностью того, кто поверил. Над

доверчивой глуповатостью. Как могли не заметить: во многих из этих

"нечеловеков" всегда жило убеждение, что они выше других.

Что у них и "законы", и порядки лучше, и они- сами умнее.

Что есть, то есть. В какой-нибудь затерянной за чащобами, за топями

деревеньке не редкость: дядьки да тетки посмеиваются над соседями из-за

болота, потешаются над городскими - над их обычаями и порядками. Над

нарядами городских барышень, над дуростью горожан, что, надо же такое, не

знают, чем кормят телят и как растут булки. Не от этого ли убеждения и в

сказках: всякий пан - дурень и даже мужицкий дурак из дураков Иван умнее

самого умного пана?.. "Полешуки мы, а не человеки". Апейка подумал:

где-где, а в их краю так даже с избытком этого непоколебимого убеждения

в своем совершенстве. Где-где, а тут уж слишком любили иные покрасоваться,

похвалиться, показать свою хитрецу, свой ум. Он вспомнил полесскую

шуточку, не однажды слышанную дома: "А за Гомелем люди есть?" - "Есть.

Только мелкота". Вспомнил - и про себя засмеялся:

не от них ли, не от юровичских ли, пошло это гулять по свету?

Он вдруг пожалел: все же неплохо было бы, чтобы этой веры в свое

совершенство, свое превосходство было бы немного поменьше. Поменьше ее и

поменьше недоверия ко всему, что приходит в села. Легче было бы работать с

людьми, выводить на новую, колхозную дорогу.

Отсюда рассуждения возвратились снова к тому, о чем он уже думал не раз

прежде: как мало знают о Полесье, об огромном болотном крае, о миллионах

людей! Большинство вроде бы культурных людей, когда приходилось говорить о

Полесье, припоминали некрасовское: "Видишь, стоит, изможден лихорадкою,

высокорослый, больной белорус... Ноги опухли... колтун в волосах..."

Другие вспоминали что-нибудь похожее на "полешуки мы, а не человеки...".

Апейка начал перебирать в памяти, что говорят о Полесье книги. Он читал их

все, какие мог достать. Несколько толковых книг о природе - о лесах,

болотах, птицах, зверях; несколько сборников - записей сказок, песен да

обычаев. Из них вырисовывался облик народа: тихие, дикие, в плену суеверий.

В этом тоже было немало правды, но как далеко было до большой правды!

Как мало - о бескрайне богатом людском море, имя которому - народ! ..

Отчего это? От стремления упрощать? Стремления к какому-то упрощенному,

удобному обобщению? ..

Думая над этим, Апейка замечал недовольно, что в душе его все какое-то

странно чуткое, что даже на обычные мысли отзывается она каким-то

беспокойным, щемящим волнением.

Было в нем что-то от той возбужденности, с которой он сидел в

ресторане; только теперь в одиночестве, среди темноты, все это

чувствовалось острее. Он поймал себя на мысли, что, о чем бы ни думал, за

всем ощущал большее, более важное, более тревожное. Он нарочно хватался за

мысль о другом, спокойном, старался не тревожить себя; но, думая о другом,

он не мог не ощущать воздействия того, более важного, неприятного.

Оно все нависало над ним, наваливалось, давило. Стремилось ворваться в

мысли.- Зная, что ни до чего хорошего не додумается, Апейка гнал его,

надеясь, что все обойдется, что придет нужная бездумность, успокоение.

Надо было спать, выспаться перед необычным завтрашним днем. Но успокоение

не приходило.

"Тьфу ты, как зараза! - выругался он. - Лезет всякое!