Люди на болоте. Дыхание грозы

Будто нарочно, будто в насмешку!

Он почти не спал в эту ночь. Еще в темноте, стараясь не разбудить

никого, то и дело посматривая на полати, где спала с Володькой мать, он

тихо оделся, обулся, вышел на крыльцо.

Близился рассвет, и как будто собирался дождь. Из-за улицы, с болота,

задувал, лизал лицо мокрый ветер. "Мокрота все да холод... - подумалось

привычно, без волнения. - Снегу да морозу и не слышно... Как и не будет

зимы.. "

Вяло, без радости поплелся в хлев, к коню. Заглянул в закуток, где в

темени обеспокоенно зашевелились овечки. Потоптался под поветью, не зная,

за что взяться. Стоял, тяжко думал: пойти, что ли, в гумно, домолотить то,

что осталось.

Зажечь фонарь и снять с сохи цеп... Не было желания ..

В хате - новой - многое надо доделывать. Он взглянул:

хата стояла в темноте черным призраком, стропила едва обозначались на

понуром, захмаренном небе .. И туда не было желания идти... И в старую -

на полати, спать, - не хотелось...

О чем бы ни думал, куда бы ни смотрел, не исчезало тягостное ощущение

угрозы, близкой беды. Как тут будешь спокойно дремать на полатях или

ходить по двору, в гумне, с обычной - сегодня, кажется, немилой - заботой,

когда близко, вплотную подступало такое важное, полное грозной

неизвестности? Когда близкое, опасное это угрожает самому главному, на чем

держится все на свете, все хозяйство, с чего живешь?! С этим чувством

переплеталось в нем удивление, что все вокруг такое, как и вчера и

позавчера, обычное; что село спит так, будто ничего не случилось и

случиться не может. Это показалось таким немыслимым, что он не поверил

покою, царившему на куреневских дворах: не может быть, чтоб спали все, это

неправда, так только кажется! Он прислушался острым слухом к плотной,

мокрой тишине, удовлетворенно уловил беспокойство: не спят! Вон где-то -

похоже, у Чернушек - скрипнули ворота, - значит, тоже не спят...

Им-то, правда, можно не горевать особенно, у них около цагельни -

ничего. Разве что за родню, за Корчей, которым не только горевать, а и

волосы рвать есть из-за чего. Думая про Корчей, он, однако ж, не

почувствовал радости, хотя сбывалось то, о чем когда-то нетерпеливо,

горячо мечтал; к горькому ощущению своей беды примешалась и неловкая,

виноватая мысль о Ганне. Отступился от нее, не помог избавиться, бросил

одну в беде - все из-за этой земли, из-за полоскц, которую теперь отберут.

Всю жизнь свою опозорил из-за земли этой, а ее - отрежут.

Еще где-то скрипнули ворота, звякнула щеколда. Где-то заскрипел

журавель - в той стороне, где Корчи, где fanna Может, и ее подняли, может,

она как раз и берет воду Ганна - всегда будет она рядом с ним, в душе его,

в которой все и так запуталось, а с ней, с Ганной, кажется еще больше

запутанным. "Нечего, - сдержал он себя, как бы упрекнув за недозволенное.

- Была пора - прошла! Не жених! О делах думать надо!" Но о делах не

думалось, болело одно: отберут, отрежут!..

Уже не так и рано, а какая темень. Если бы и пойти куда, так какой

толк. Все равно ничего не увидишь. Но и так стоять-г-толку немного, когда

терпеть трудно, когда не находишь себе места. Она не только беспокоила, не

только тревожно бередила его мысли - земля, полоска у цагельни, которую

сегодня хотят отрезать; она звала к себе, неодолимо, тоскливо-болезненно,

- земля его - беда его. Он только хотел сдержать себя, понимал: ни к чему

идти туда, растравлять только себя напрасно. И Василь выдумывал себе это,

и рано, и темно. Но его, вопреки рассудку, все же тянуло туда; тянуло, как

к больному коню, как к дорогому, в беде, существу, чтобы - как ни больно -

в последний раз глянуть, исполнить обязательный сердечный долг. Вместе

поболеть душою.

В сенях звякнула щеколда; Василь прислонился к хлеву кто-то вышел,

выделялся в темноте белой одеждой .. Закашлял, тонко, сипло. "Дед..." Дед

сонно, осторожно ступил с крыльца, опорками зашаркал к забору. Постоял

немного у забора, сонно потащился на крыльцо. Снова звякнула щеколда ..

"Скоро уже мать встанет..." - пришла неспокойная мысль. Встанет, заметит,

что его нет, бросится искать. Не отцепишься... Надо идти.

Со двора, вдоль огорода за сараем, подался к гумну, открыл калитку,

вышел на загуменье. Гумна молчаливо чернели, знакомые, будто затаившиеся;

закрытые, с закрытыми воротами в изгородях. Нигде не было слышно цепа...

Вот оно, такое же тихое и черное, Чернушкино гумно - Ганнино гумно, за

которым они когда-то не раз стояли вдвоем, обнявшись. Тут гумно, а там -

груши, темные груши, что сулили когда-то радость... Ганна, Ганна...

За Чернушкиным гумном - уже ровный простор поля.

В поле показалось немного светлей. Дорога обозначалась более заметно.

Он не вглядывался в дорогу, ему не надо было вглядываться: если б и ничего

не было видно, если б слепой был, он шел бы не останавливаясь. Привычная,

известная до каждой ямки, каждого комочка дорога. Сколько раз ходил он

здесь и утром, и днем, и вот так - на рассвете, ходил в летнюю жару и в

лютую стужу, цепляясь босыми ногами за траву и увязая лаптями в сугробах

снега, но давнодавно не нес он в себе такую беду. Давно-давно не болела