Люди на болоте. Дыхание грозы

Он решительно перевернул чарку.

Когда Зайчик, держа под мышкой завернутое в тряпку сало, зацепившись

плечом за столб, поплелся со двора, Глушак еще долго не ложился спать.

Чувствуя, как и его немного покачивает от водки, стоял перед иконами,

глядел в темный угол, шептал молитвы. Шепот его не вовремя перебил собачий

вой. Он узнал, что воет слепой, подумал, что, видно, почуял волков на

болоте. Собака выла почти непрерывно, и Глушак сбивался - вытье

переплеталось с молитвой, нагоняло тоску. Эта тоска осталась и после

молитвы, когда, набросив полушубок, он вышел к амбару. Собака перестала

выть, начала, скуля, звеня цепью, тереться о ноги. Ни тут, возле амбара,

ни с крыльца Глушак не увидел, не почувствовал в темноте ничего

подозрительного. Тихо, пусто было и в стороне болота, и старик подумал о

собаке: "От скуки, видно, выла..."

Глушак вернулся в хату, лег рядом с женой, но почувствовал, что уснет

не скоро. Сон не приходил, одолевали заботы. А тут еще во дворе снова

тягуче, будто по покойнику, завыла собака. Как взбесился, душегуб!.. Под

это вытье и шли, кружились мысли в беспокойной голове Корча. Хотя и

верилось, что Зайчик может сдержать обещание, тревога все же не оставляла

его: не слишком много толку от Зайчиковой поддержки. "Пролентариат-то он

пролентариат, этот Зайчик, а вот если б начальство поддержало, то совсем

иначе повернулось бы все..."

Мысль о том, чтобы добиться заступничества начальства, упрямо жила в

нем, бередила душу. Давно думал об этом, но сдерживала привычная

осторожность. С начальством не то что с Зайчиком, там поспешишь - не

только насмешишь людей, но и загубить все недолго. Да и неприятностей не

оберешься...

Потому и кружил, как коршун, избравший опасную добычу, и так и этак

присматривался, высчитывал, выкраивал.

Давно подучил Евхима, чтобы познакомился ближе, втерся в приятели к

Криворотому, сам, можно сказать, почти что влез в компанию. Уже трижды

Криворотый заходил, пробовал крепость его, глушаковской, самогонки,

повеселев, дружески хлопал Евхима по плечу, да и с ним, со старым

Глушаком, держался будто со своим человеком. Даже спьяну обнял один раз.

Обмолотили ему ни за что рожь - таскали молотилку черт знает куда, через

такую погибель, по трясине, можно сказать. И сала торбу жене сунули. Он

сам, правда, сделал вид, будто и знать не знает, но ведь быть не может,

чтобы женщина утерпела, не сказала...

И все-таки твердой уверенности в его поддержке нет. И не только

уверенности нет, но и черт его знает - что он потом может выкинуть! Даже

как подойти к нему, как намекнуть, закинуть слово, и то думать-гадать

надо. Старику вспомнилось, как Криворотый, пьяный в дым, хвастался Евхиму:

"Ты, Глушак, ке думай, что если я пью, то и разум пропиваю!

В жизни такого не было, чтоб я пропивал голову из-за этой паскуды! Не

было! Я, Глушак, пью, пью, а сам все время кумекаю - что к чему! Все

время! Не теряю разума! На моей работе разум терять нельзя! Мне не то что

другому: выпил, ну и въшил себе, можешь хоть под забором валяться! Я -

человек выбранный, власть. Голову должен держать прямо и чувствовать все

время, что к чему! - Криворотый потянул Евхима за рубашку, приблизил к

нему красное лицо. - Я вот сижу с тобой тут, Глушак, пью, и ты мне -

товарищ, первый товарищ! А когда я на работе, ты мне - все равно что

незнакомый! Я тебя - знать не знаю, ты мне такой самый, как всякий другой!

Что ты, Глушак, что другой - мне все равно!

Ибо я - выбранный, власть, а власть советская ко всем ровная! Это не

то, что при царе было: теперь - что богатый, что бедный, что брат, что

сват - все одинаковые! И я ко всем одинаковый, ко всем - по закону!.."

И действительно, слышал от людей старый Глушак ни свату, ни брату

никакого облегчения Криворотый не давал.

Это и беспокоило старика, сдерживало стремление добиваться поддержки от

недоступного знакомого. Но выбора нет, идти больше не к кому. А тут

надежда хоть и неопределенная, но жила, звала попробовать. Чувствовал

душой, что самому нечего соваться к Криворотому. Если и можно чегонибудь

добиться, то только с помощью Евхима, попросту, по-приятельски.

Потому и не ложился, ждал сына. Когда Евхим, проголодавшийся,

набросился на хлеб, на холодный борщ, просипел:

- Ты приглашал Криворотого на свадьбу?

Евхим, жуя, процедил.

- Нет.

- Так, может, завтра сходил бы, сказал...

- Успею. Завтра или послезавтра - все равно!

- Лучше завтра. - Старик помолчал, прежде чем приступить к главному. -

Когда будешь говорить, то, может, забросил бы слово о земле.

Евхим не ответил, жевал по-прежнему, но старик чувствовал, что слов его

не пропустил мимо, думает.

- Скажи ему, как. и что. про обмер и что, слышно, обрезать хотят. И

выведай, не помог ли бы он...

- Черта лысого добьешься у него.

- Все равно попробовать надо. А то ведь от этой рябой заразы спасения

никакого. Съест, если молчать будем!

- Всего не съест. Укусить, может, укусит, а там - подавится.

- Может, и съест! У этого зубы здоровые и пасть широкая.

- Обломать можно, если очень ощерится.

- Не очень-то обломаешь. Не к тому идет.

- Обломаем! - заверил Евхим, и у старика немного полегчало на душе: