Люди на болоте. Дыхание грозы

заставили прислушаться.

- И теперь дрожу, как вспомню... - донеслось до Ганны. Она невесело

стала следить за рассказом. - Батько сам едет ни живой ни мертвый...

Крестится... Сжал рот... губами не шевельнет... чтобы тот, не дай боже, не

узнал, что отец молится... не разозлился...

- О чем это она? - не поняла Ганна.

- Колдуна встретили, - тихонько прошептала Хадоська, беспокойно

оглянулась в темноту, словно боялась, что их подслушивают. Она

перекрестилась. - Не дай бог, услышит!

Ганна поняла ее страх, - она знала, что колдуны не любят, когда их так

зовут, мстят за это. Колдуны хотят, чтобы их звали чародеями.

- Чародея?! - удивилась Ганна. - Какого? Что в Хвоенке?

- Ага.

- Всю дорогу дрожали, - рассказывала горбатая Прося. - Как только из

лесу живыми выбрались!.. Лес тот то был тихий, а то сделался страшным -

гудит, воет, как на похоронах... И в том гуле - слышу - будто костями

мертвец стучит... Идет, идет за нами, близенько, рукой подать, и -

стучит... Стук-стук, стук-стук...

- Страсти какие! - ужаснулась одна из девушек.

- Видно, услышал, что батько молится... Он и прежде, наверное, слышал,

потому и злился, пугал, стучал костями...

А подойти боялся, или молитва сдерживала...

- Есть такие молитвы, что как услышит он, так будто лист задрожит, -

сказал кто-то тоном знатока. - Только надо знать ее, ту молитву... И

говорить, не бояться - хоть бы что.

Потому что он хоть и пугает, а боится ее... Не любит - страх!..

- А, конь что?! - перебили "знатока". - Идет себе?

- Ага, идет! - откликнулась Прося. - Идет!.. И он сам не свой! Шатается

как пьяный - чуть не падает. Уши навострил, гриву взъерошил и глазами все

зирк, зирк. А глаза - круглые, перепуганные!.. Но, слава богу, хоть и

шатается, а все идет и идет! Только он и спас!.. А то бы там - и конец наш!

- Хорошо еще, что мороки не напустил на коня, - снова зоговорил

"знаток". - А то, бывает, как напустит чародей мороки, то конь идет и

идет, да только не туда, куда надо.

А то и так бывает: кажется, идет, идет он, а все - на месте! ..

- Слава богу, что услышал молитву! Услышал и заступился! .. - сказала

Хадоська.

Чистый юношеский голос, в котором улавливался затаенный смех, вдруг

ворвался в тихую беседу удивительно весело и звонко:

- Бог! А знаете, где он теперь?

Ганна узнала: спрашивал Хоня, по-уличному - "Батько и матка". Хадоська

доверчиво поинтересовалась:

- Где?

- В Наровле, в волости! Секретарем!

- Чтоб у тебя язык отсох! За такие твои слова...

- Правда - в Наровле! Видели его! Он, правда, не признается, боится,

чтоб не прогнали с работы!.. Потому что - не пролетарий сам!..

Парню не дали договорить, - видно, кто-то ему закрыл рот. Девчата

возмущенно зашумели, кляли отступников, от которых, говорили, все

несчастья в деревне. В этом шуме и Прося, рассказывавшая о встрече с

колдуном, не сразу снова завоевала внимание.

- Приехали... Улеглись спать... Батько все крестится, никак успокоиться

не может. И я как гляну в темноту - все вижу его: глаза как угли сверкают!

Огнем!.. Страх...

- Пришла бы ко мне под поветь, я мигом успокоил бы! - снова ворвался

Хонин голос.

Парни захохотали. Хохотали куда более дружно, чем тогда, когда их

товарищ осмелился задеть бога. Девчата, вконец оскорбленные советом Хони,

вступились за подругу, началась веселая возня с притворными угрозами, с

незлобивыми упреками, среди которых были слышны мягкие удары девичьих рук

по спинам парней.

- Добрый какой нашелся! - сказала Прося, Девчата поддержали Просю

насмешками над парнями и смехом. Еще не утих смех, как его пронзил такой

визг девушки, будто ей пустили за пазуху ужа:

- А-ай! Девочки! - Вслед за этим послышались частые удары рук по Лицу.

- Ну, ну, кобылка!.. Не брыкайся!..

- Аи!.. Помогите! - Алена Зайчикова заходилась от хохота. - Не

щекочи... черт... поганый!.. Ой!.. Слышишь?

Не лезь!

- Петро! Где ты ее щекочешь, что она так смеется? - поинтересовался

один из парней.

- В каком месте? Мы вот не знаем...

- А ты нашел его!..

Ганна слушала эти озорные шутки, споры, но ни улыбкой, ни единым словом

не отзывалась на них. И сама обычно охочая до озорных шуток, задиристая,

она теперь следила за всем так, как взрослые следят за детской игрой.

Беззаботный смех будто не доходил до нее, не задевал душу.

Ганна была довольна, когда в минуту затишья Хадоська завела:

Шумять вербы в конце гребли, Што я посадила ..

Голосок у нее был несмелый, робкий, - казалось, он, ласковый,

задумчиво-грустный, с неуместной тоской-обидой, вотвот потонет во взрыве

хохота, но минута за минутой шли, а он не тонул. Он, правда, и не крепчал,

какое-то время парни и девушки молчали, будто слушали и ждали, будто не

знали, не догадывались, о чем шумели, на что жаловались вербы.

Тоска-обида на мгновенье совсем утихла в вечернем сумраке, но вдруг

зазвенела снова, уже сильнее, больнее, многими голосами:

Нема того миленького,

Што я полюбила...

Ганна запела вместе со всеми, запела привычно, не задумываясь особенно

над словами песни, - давным-давно знакома была ей эта песня. Не допела

девушка и первых слов, как ее неожиданно поразил новый, неведомый смысл

их, такой близкий, такой щемящий:

Нема того миленького...