Люди на болоте. Дыхание грозы

Она не только хотела этого, она будто позвала: так это было сказано.

Василь чувствовал: сказала о нем не вдруг, не случайно, думала об этом;

ему стало хорошо, радостно.

Минуту было ощущение счастливой, большой близости, - в мире было только

его и ее счастье.

- Не бойся! Ничего не бойся! - как бы угадывая его настроение, говорила

она. - Ето только сразу - осмелиться - страшно! А там хорошо будет!

Увидишь!.. Или мы паны какие? На чужом жить приучены с детства? Руки есть,

работать умеем! Не пропадем нигде, увидишь! Что я говорю - не пропадем!

Жить будем, как никто не живет здесь! На зависть всем жить будем! Вдвоем -

дружно, счастливо, как никто! Я ж тебя так люблю! Так любить буду век!

Родный, любимый мой, Василечек!..

Никогда чничьи слова не волновали Василя так, как ее, Ганнц, в тот

вечер-. Никогда никого не любила Ганна так, как его, - в той холодной,

неуютной темени около гумна.

В беде, в отчаянии Василь был для Ганны не просто любимым - был

надеждой, спасением, был той жизнью, к которой она рвалась. И она для

Василя была тем счастьем, которого ему так не хватало всегда.

Ее горячий шепот, ее решимость побеждали всегдашнюю Василеву

рассудительность. Минуту чувствовал удивительную легкость, веселую волю в

себе - будто уже шел вместе...

Все же - больше по привычке - сдержал себя:

- Не так ето просто...

- Просто не просто, а не надо бояться! Ето отважиться - только страшно!

А как отважишься - легче! Страшно только

начать! А там легче будет - увидишь!.. Не век же жить не любя! Если б

любил - другое дело! А если не любя - дак чего бояться!

Чего жалеть тех коров, той хаты! Какой в них толк, если терпишь только

друг друга! Любовь будет - все наживется! И не на горе - на радость! Все

на радбсть будет.

Она вдруг оборвала свой шепот. Порывисто,подалась к нему, обхватила

руками шею, прижалась так, что он почувствовал всю ее - от горячего лба до

сильных ног. Минуту стояли так - словно передать хотела весь свой огонь,

всю отвагу своей души. Оторвалась так же внезапно, сказала тихо:

- Не обязательно сразу решать. Подумай!.. Когда решишь - дай знать.

Последние слова произнесла спокойно, как-то деловито, повернулась

решительно, быстро пошла в темень загуменной дорогой.

Василь постоял немного, подался не спеша ко двору.

- Стоял ли потом у повети, лежал ли на полатях, воспоминания, мысли о

свиданье с Ганной, о том, что она говорила, тяжко ворочались в голове,

бередили душу с небывалой гопречью. Были минуты, когда казалось, он готов

бросить все - пропади оно пропадом! - бросить и идти с нею, с Ганной, за

тем счастьем, что где-то же и вправду, может, есть, может стать их

счастьем! Правду говорила: не жизнь, если не любишь, не век же терпеть, не

любя!

Однако за этим находило другое, холодноватое, рассудочное, и душу давил

камень. Куда он пойдет, как он брюсит все, чем жил все дни, целые годы,

что приобретал с таким упорством - по крупице, по зернышку, таким трудом,

свету белого не видя? Можно было бы не уходить никуда, не бросать ничего,

просто Ганну взять к себе, - но тогда что же от того хозяйства останется:

земля лучшая пропадет, коня отдать надо, за хату век не расплатишься! Да и

о ребенке подумать надо, - как ему, безотцовщине несчастному, быть, живого

отца имеючи! А что без отца будет - понятно: не отдаст же Маня ему

хлопчика, не отдаст! А там - возьмет кто ее с сыном, изведет гад

какой-нибудь ни за что человечка, отцову кровь!..

И сынок - радость его и надежда. И - хозяйство, которое так уже

наладилось было! Конь, земелька, хата! Где ты, когда ты опять все

наживешь!.. Но вслед за этим чувствовал снова объятия Ганны, видел ее

хозяйкой в хате-мечте и снова порывался к ней, жаждал ее! Большие,

непримиримые стремления разрывали Василеву душу!..

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

Чистка происходила в Нардоме. Народу было полно. Люди сидели на

скамьях, стояли вдоль стен, толпились позади у дверей.

Две лампы, что висели над столом президиума и под брусом посреди

потолка, бросали два светлых круга - в одном из них был стол под красной

тканью, за которым сидел президиум, а в другом - десятка полтора рядов

тех, что слушали. Всю остальную часть зала скрывал полумрак; только

присмотревшись, можно было со сцены видеть чубы, лысины, бороды, платки.

Хоть председатель, вглядываясь в зал, не раз стучал ладонью по столу,

призывал сидеть тихо, не перебивать, разговаривали много и перебивали;

хоть просил не курить - курили.

За столом было трое: комиссия по чистке. Посередине сидел председатель

комиссии Белый, работник партколлегии ЦК партии Белоруссии, коммунист с

февраля 1917 года, приземистый, щупловатый, немолодой уже, с зачесанными

назад, седыми волосами, спокойный в разговоре и в манере держать себя. По

обе стороны председателя были члены комиссии: очень подвижной и очень

худой, с копной черных волос, Галенчик, профсоюзный деятель из Минска,

бывший мастер по выработке хромовой кожи, и широкоплечий, тяжеловатый с

виду Березовский - железнодорожник. Оба члена комиссии первое время под

взглядами стольких глаз чувствовали себя возбужденно: Березовскому,

казалось, было неудобно, он почти не смотрел в зал и словно не знал, куда