Люди на болоте. Дыхание грозы

- Обычной. Сказал, что верю одному человеку... Которому нельзя верить...

- Кто этот человек?

- Писатель. Тишка Гартный. - Ироническая усмешка исчезла. Взглянул

прямо, грустно, задумался вдруг снова. - Было собрание у нас... Докладчик

был из райкома .. Говорил о международном положении. О том, что классовая

борьба обостряется. Что враг идет на все. Что необходима бдительность...

Правильно, одним словом, говорил...

- Из-за чего же спор?

- Он сказал, что враги хотят запутать в свои сети студентов. Что

забрасывает удочки всякая нечисть - нацдемы разные, разные гартные. По его

словам выходило, что в литературе этой нечисти больше, чем лягушек в

болоте. Что чуть ли не все в литературе - люди подозрительные... Я и

выступил. Сказал, что нельзя без оснований обливать всех грязью...

- А он что?

- Он побагровел. Или, вернее, посинел. Но сдержал себя.

Заявил с возмущением, что он никого не обливает грязью.

Что обвиняет того, кто заслужил это. Продажных нацдемов - гартных,

зарецких и их компанию. И как ни жаль их некоторым теперешним

гимназистикам, факты есть факты... Я выступил снова и сказал, что если

есть факты, что Зарецкий и Гартный враги, то почему он их не назвал. Что

то, что он говорил, - одна ругань. Что ругань, какая она ни есть, не

заменяет фактов... Ну, студенты стали кричать, поддерживать меня. А

некоторые из руководства - докладчика.

Стали доказывать тем, что об этом и газеты писали. Что - враги. А я на

это, что и газеты - без достаточных доказательств! Тогда и началось!

- А почему ты так уверен, что не ошибаешься? Что ты знаешь достаточно...

- Почему уверен? - Парень прямо на глазах Апейки изменился: уже и следа

не осталось от недавней застенчивости, растерянности. Взволнованный, с

красными пятнами на лице, он глянул так горячо и решительно, что Апейка

вдруг почувствовал: как он, учитель, не молодой и не слепой будто человек,

так мало знал его. - Почему уверен? Хотя бы потому, что он посылал свои

корреспонденции в "Правду" тогда, когда большевиков на каторгу ссылали.

Или потому, что он сам подписывал декрет об установлении советской власти

в Белоруссии. Разве уже этого одного мало, чтобы верить человеку? А у него

ведь есть и такое "мелкое" доказательство, как т,есяток книг. Он первый в

нашей литературе - еще до революции - выбрал своим героем рабочего. Не

ради ж выгоды - так я своим глупым умом понимаю. Выгоду это в то время,

кажется, вряд ли сулило! Значит, все было от души? От духовного братства?

По одним книгам, кажется, можно было бы сделать вывод, что за человек! ..

- Но у него ж были грехи. Ошибки, и серьезные...

- Были, - согласился Алесь. Снова посмотрел проникновенно, ясно. - А

как их могло не быть, Иван Анисимович, ошибок? Бывшего кожевника поставили

вдруг руководить целой республикой, целым, можно сказать, государством!

Поручили по-новому разобраться в такой сложной истории народа! Как

можно не ошибиться ни разу, живя в такое необычное, в такое бурное время!

Для этого надо я не знаю кем быть! Гением - так и гении, делали ошибки...

А он ведь не гений. Он, ко всему, не очень и грамотный. Он в чем-то и

остался на уровне кожевника. Его образование - вечера над книгами. Беседы

с рабочими, с солдатами в Риге, в Петербурге. Немного побыл возле

партийных руководителей в Москве. Вот и весь его "университет" перед тем,

как ему пришлось стать впервые ряды народа. Так разве ж удивительно, что

он и немало сделал хорошего, и немало - напутал? - Парень был так

взволнован, говорил так убежденно, что Апейка сам поддавался его

убежденности, его волнению, доказательности его суждений. Было уже не

только жаль его, а и гордость была, неожиданная гордость за него, как бы

неуместная радость. Алесь в раздумье, доверчиво, как другу, сказал Апекке:

- По правде, Иван Анисимович, его надо было бы послать на хорошие

политкурсы! Увидели, что ошибается часто, - попросите, чтобы освободил

кресло. И чтоб не терять хорошего человека, который еще может

понадобиться, пошлите поучиться! В свое время ему некогда было учиться!..

Если уж на то пошло - ошибся очень серьезно, наделал больших глупостей, -

накажите строго! Строгий выговор или еще что-нибудь дайте!.. Я так сужу

своей глупой головой... Так нет же: сразу - найдем, националдемократ!

Приспешник буржуазии! Враг!.. Да еще не смейте сомневаться!

Он был весь перед Апейкой: со своей обидой, со своими раздумьями,

своими убеждениями. Было в нем что-то очень юное, почти детское,

беспомощное: в том, как он говорил, с какой обидой, - и было вместе с тем

что-то не по возрасту зрелое, взрослое: в том, как он рассуждал. Апейка с

удивлением замечал, что, пусть хотя бы в том, что он говорил, Алесь знает

не меньше, а больше него, немолодого уже человека. От этого у Апейки было

двойственное отношение к Алесю: и как бы отца и - товарища. И

двойственность была еще бттого, что чувствовал: парень не виноват, что все

то, что написано, - клевета. И Апейка рад -был этому: не ошибся в нем! Но

одновременно была еще и боль: что на хорошего советского парня возвели

такую напраслину и обошлись с ним так жестоко и несправедливо.