Люди на болоте. Дыхание грозы

проклинал самогонку. Странными среди этого шума были упоминания о Ганне...

Многие из толпы зашли и в хату. Народу набилось столько, что трудно

было повернуться, все смотрели шумели, ждали.

Игнатиха еле слышно, сдержанно причитала, Хадоська, доставая по

приказанию Миканора чистую тряпку, плакала, призывала бога

Миканор осмотрел еще раз голову парня, попросил чистой водки, -

принялся промывать рану. Но едва начал - парень скривился от боли, раскрыл

глаза. Минуту он смотрел, будто не помня ничего, будто стараясь понять,

что произошло, повел взглядом по Миканору, по тем, кто стоял рядом.

Игнатиха, Хадоська радостно засуетились, гул голосов в хате усилился.

Когда Миканор перевязал рану, Хоня посоветовал дать парню водки. Он сам

налил ее, подал Миканору, но, когда Миканор поднес стакан к губам парня,

тот крепко сжал зубы.

Миканор удивленно взглянул на парня и растерялся - такая обида и

ненависть были на лице у того.

- С-сволочи!.. - услышали вдруг все, кто стоял рядом - Гады вы!..

Возвращаясь домой, Миканор узнал от Хони, что парень - из Глинищ, что

ему очень нравится Ганна, из-за нее его, видно, и побили - Евхим тут

постарался, не иначе.

- Их трое тут, из, Глинищ. Так дурень этот Ларивонодин не полез, а

подговорил дружков. Ну, а пьяные все, рады стараться! .. Попробовать силу

на чужом человеке!.. А как начали, так совсем ошалели - разъярились еще

больше! Я хотел помочь ему справиться с Ларивоном, тоже сунулся!.. Ну,

дальше - больше!.. - Хоня сказал вдруг весело: - Все-таки я сломал дрючок

на его голове! Щупает, должно быть, Бугай, хорошую шишку!..

Долго не спал Миканор в эту ночь. Крутился, шурша соломой, постланной

на полу, - рядом с мужем Ольги, с хвоенцем, с олешниковцем. Слышал, как

прошел Алеша с гармошкой; оборвав полечку, ударил "Марш Буденного", -

несколько молодых голосов лихо подхватили:

Карьером, карьером - давай, давай, давай!

Рота пулеметная, в бою не отставай!..

Радость охватила душу, когда услышал дорогой сердцу марш, -

понравилась, полюбилась в Куренях песня! Но радость скоро прошла:

нахлынули думы - тревожные, хлопотные. Снова и снова вспоминалось, как

парень в Игнатовой хате сказал: "Сволочи! Гады!.." Не терпелось поговорить

обо всем этом с Шабетой и Дубоделом - передать в суд, чтобы припаяли кому

следует! Чтобы другие зареклись кольями размахивать, чтобы покончить с

дикостью этой - драками!

"Вот где оно, второе болото, может быть худшее, чем то, настоящее, -

поплыло невеселое раздумье. - Тут мелиорацию делать, может, еще

труднее!.." Под пьяное храпенье и бормотанье мужиков, лежавших рядом, - не

в первый раз за последние дни - думал-раздумывал: "Образования, газет

побольше бы! Кино бы сюда!.. Другой звон был бы!.." Беспокоила мысль о

том, что и сам виноват: нет у него твердости, чересчур жалостлив - весь в

мать! Но с этими мыслями спорили другие: жалостливый не жалостливый, но и

напролом лезть - не метод, если все так перепуталось, переплелось,

вросло!.. Строгий судья внутри, никак не хотевший успокоиться, не мог

удержаться, чтобы не упрекнуть: переплелось-то переплелось, но характер

все-таки мягковат! Не секрет, питьчна религиозные праздники в другой раз

не следует! Увидел бы комиссар Курбацкий, как ты за столом сидел, каков

был!

Как ты надежды его оправдал!..

Сознание этого, видимо, еще больше жгло, обостряло чувство собственной

вины. Будто комиссар, хлопцы - Мороз, Кисель, все товарищи по службе -

были рядом, слышали - клялся: все-таки вы не думайте ничего плохого! Хоть

и уступаю я где-нибудь - по тактическим соображениям и по другим мотивам -

из жалости, не секрет, - стыда вам не причиню! Не искривлю комсомольскую

нашу линию, можете не сомневаться!..

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

Смотрели, как оседает, чернеет наливается водой снег, как журчат,

сверкают солнечными зайчиками ручьи, как парит, подсыхает душистая

апрельская земля. Ходили до изнеможения за плугами, чувствуя под босыми

ногами сыроватую мягкость растревоженной земли. Пахали, бороновали,

сеяли...

Как и все, Миканор с утра до вечера был в поле. Пахал, сеял, как все,

но мысль о гребле не давала ему покоя даже в эти дни. Ждал Миканор, когда

наступит такая пора, что можно будет оторвать куреневцев от поля, привести

на греблю, - пора затишья после того, как отсеются, и до начала сенокоса.

Ждал с нетерпением. Не раз, не два ходил к приболотью, от которого

должна была начинаться гребля, стоял, всматривался в холодное широкое

разводье, из которого только и вылезали черные метлы кустов, чахлых

березок и ольшаника.

Вода, разлившаяся почти до самого взгорья, на котором виднелось за

лозняком несколько крайних олешницких хат, скрывала не только болото, но и

почти всю дорогу, вместе с мостиком. В первые дни казалось, что вода не

спадет вовсе и, может быть, удержится не только весной, но, как бывало в

иные годы, простоит до середины лета. Немало дней прошло, пока не увидел,

как начали появляться на потеплевшей, полной солнца зеркальной поверхности

первые кочки, веселые, сочно-зеленые гривки травы на них.

День за днем кочек на солнечной воде появлялось все больше. То тут, то