Люди на болоте

Все же Василь был человеком, который обычно хорошо чувствовал реальную действительность, он очень скоро ощутил ее и в этот счастливый миг. Стало неуютно, темно и беспокойно, радость мигом испарилась, словно ее и не было.

И уже не было, казалось, земли этой чудесной и всего добра, что она сулила. Он поплелся назад с таким настроением, будто ему пообещали, даже дали клад, но только затем, чтобы посмеяться, - вдруг отняли опять, обманули, ограбили. Но он не хотел быть ограбленным, не хотел и не мог: даже мелочь не любил упускать Василь, если она попадала в руки.

И теперь мысли его упрямо не отступались от земли, которой он пусть в мечтах, но уже владел. Почему ей быть чьейнибудь, а не его, если никто так не жаждал ее, если никому на свете она так не нужна? Да и по закону разве она не полагается ему? Разве не объявили на собрании, перед всеми, что больше чем. полдесятины должны прирезать?

Почему же она должна достаться кому-то другому, а не ему?

Но и так можно рассудить: разве обязательно сидеть сложа руки да ждать, что намудрят те, в комиссии, которым самим не терпится лучший кусок отхватить? И почему это кто-то должен выбирать для него, будто он сам слепой, глупый, не может выбрать?

Внезапно вспомнил, как лежал на соломе в юровнчской каморке, маленькое окошко вверху, грозного Шабету, неподступного Харчева, и его охватил страх: как бы опять не прицепились! Но земля возле цагельни так влекла, так бередила душу беспокойством - как бы не ускользнула из рук, - что страх отступал, глох: не прицепятся. Василь напомнил себе: "Не забыл, что говорил Апейка, отпуская изпод стражи: "Хотите, чтоб за вас все делали, а сами и за себя постоять не можете!" И хотя Апейка говорил это о другом, Василь хорошо знал, о чем, - воспоминание об этих словах Апейки совсем успокаивало...

"Дед правду сказал: не надо уступать! Будешь уступать - век будешь в дураках. Век зубами с голоду ляскать будешь да голым телом светить!.."

В темноте на мокрой серости неба обозначались черные шапки крыш, прислушиваясь, присматриваясь, Василь пошел меж гумен. В деревне, как и прежде, не блестело ни одного огонька, не слышно было ни одного голоса, но парню все же стало тревожно. Появилось ощущение опасности.

Но он не поддался страху, не остановился. В его душе была твердая решимость: он займет, запашет землю возле цагельни, аккурат столько, сколько выделили. Запашет, пока не осмотрелся никто из комиссии. А как запашет - пусть попробуют скрутить! Хочешь не хочешь, а дадут! Быть не может, чтобы не дали!..

3

Добравшись до своего двора, в хату, как все другие в деревне, черную, молчаливую, не пошел, а сразу подался под поветь, вытащил плуг, Тихо скрипнули ворота хлева; ласково гладя по шее, вывел послушного Гуза, стал запрягать. Он уже раскрыл ворота, за которыми была дорога на пригуменье, как невдалеке заметил человека. Мать.

"Вечно она придет, когда не надо!"

- Где ты был? - хрипло - после сна - спросила мать.

Василь промолчал. - Ты куда это?

- Да вот... Гуза проведу. Застоялся...

- А плуг зачем?

"Вот прицепилась! Как Шабета. Все ей знать надо!.."

- Там немного... с ладонь осталось...

- Так ночью зачем? - Она, кажется, не поверила ему.

Почувствовала что-то странное.

- Не допахал,говорю...

- Так днем разве нельзя?

- Днем, днем! Скоро уже и день!..

- Светать еще не начинает.

- Пока доеду да побуду там немного...

- Не езди! - попросила она. Василь почувствовал в ее голосе тревогу. На миг в душу закралось сомнение: а может, и правда не ехать? - Днем поедешь, - добавила она.

Василь вдруг вскипел:

- Днем, днем! - Он взял вожжи. - Привязалась!

- Не вздумай, избави бог, чего плохого! Со свету сживут!

- Сам знаю.

- Гляди ж, Васильке! И так уже поплакала!

- Ладно!

Василь вывел коня за ворота. И к пригуменью, и особенно в поле Гуз плелся неохотно, ему явно не нравилось, что вывели из тепла в такую рань, гонят в темноту, под дождем. Его, как пьяного, время от времени качало в стороны.

"Спит, зараза, никак не проснется! - злился Василь. - Жрать - так подавай ему самое лучшее, а работать - не разбудишь его!" Со злорадством думал парень, что, как только разживется на копейку, продаст эту падаль какому-нибудь дурню, купит хотя бы жеребенка!..

Злость на коня разбирала тем более, что и сам шел без прежней решимости. Надо было сорвать досаду на комнибудь: куда-то пропало недавнее нетерпение, испарилась неизвестно куда смелость. В душу закрадывалась робкая опасливость, вползала липкая, как болотный туман, боязливость: уже не тенью неживой, а грозными противниками представлялись Евхим, Маслак, старый Корч.

Он глушил малодушие, отгонял страх. Но ему было тоскливо - он стоял один перед неизвестностью. Никто не помогал, не поддерживал. Потому и брала злость на коня, - только и знает, что есть да спать. И о матери с раздражением думал: тоже не нашла ничего лучшего, растравила душу! Приплелась не вовремя. И нет того, чтобы, как иная другая мать, заохотить, подбодрить, так она - со стонами своими: "Гляди ж!.. И так уже поплакала!"

И без того на душе гадко, а тут - хоть бы слово доброе.