Люди переменились

Хлопнула калитка, в тишине двора прозвучали знакомые шаги. «Не встану. Не маленький, сам найдет, что поесть…» — и укрылась с головой. «Корми его, одежду справляй, а он — своевольничать? Где это видано?» Вагрила не выдержала и встала. Босиком, в рубашке сошла по лестнице. Герган, в галстуке, как был на вечеринке, занятый едой, не обернулся к ней.

— И дома мне будешь выхваляться?

— А что?

Вагрила рванула его за галстук. Притворно наивное выражение лица сына еще больше разозлило ее.

— И перед матерью будешь выхваляться? Нашел чем! Все поняли, что в голове-то у тебя пусто. Да ты слов не понимаешь, что ли? Одно горе мне с тобой! — Она дергала его за галстук, даже ударила по голове кулаком. Герган молчал.

Да что его бить, ругать, если он даже повиниться не хочет? Руки Вагрилы бессильно опустились, будто перебитые, сердце сжалось. Она всхлипнула, давясь подступившими к горлу слезами, и пошла обратно. Лестница заскрипела под ее медленными шагами.

*

Через несколько дней после вечеринки Митю Христов пришел в участок. Иван Венков прочел записку Портного и заявил, что Митю примут, если только он не водил дружбы с коммунистами. Потом сам написал заявление и, покровительственно похлопав Митю по плечу, простился с ним.

Ни сомнения, ни колебания уж не разъедали душу Митю. И все же время от времени его охватывало чувство какой-то виновности, которое он старался заглушить усердной работой по хозяйству. Он уже не тяготился жизнью в родном доме и с сожалением смотрел на все то, с чем ему приходилось расстаться.

Старая Христовица не одобряла решения сына поступить на службу в полицию. Улучив подходящую минуту, она сказала:

— Взялся бы лучше за какое-нибудь ремесло…

— Ремесло… Старое полено в дугу не согнешь, — хмурился Митю.

— Что люди-то скажут.

— Всем не угодишь! Вон Караколювцы сколько земли прикупили, и никто слова не скажет.

— Что ж, не маленький, смотри. Лишь бы худа не вышло.

— Богатой невесте за хромоту не пеняют.

— Да я что, привыкли мы, старики, что ни делаем, на людей оглядываться, что скажут.

— Лучше погонять, чем самому везти.

Больше мать об этом не заговаривала.

Наступил день расставания. Мать приготовила две торбы с разными вещами и снедью. Митю сидел, ждал, пока она его собирала в дорогу, нетерпеливо постукивая ногой. «Примется сейчас наставлять да обнимать», — с досадой подумал он. Ему хотелось избежать этого.

— Брат твой в пятницу придет проведать, — только и сказала мать.

Митю Христов перекинул связанные торбы через плечо, кивнул головой и пошел. Не услыхал, как мать сказала ему вслед:

— Пошли, ему, господи, удачи!

Опустив голову, не глядя по сторонам, Митю шагал по улице. У ворот Меилова двора его окликнули. Митю поднял голову. Дед Меил и Караколювец с любопытством смотрели на него.

— Митю, куда это ты так разоделся, словно на сход, — спросил дед Меил.

— В город. Служить буду в участке, — на ходу бросил тот.

— Что ж, полицейским стать не так уж худо парень придумал, — заметил Караколювец. — Они с братом и не пьяницы, да как-то не пошло у них дело. Ремесла не знают, земли у них мало, к отцовскому наследству так ничего и не прибавили.

— Ты мне такую службу не хвали, станет он теперь подневольным человеком.

— Каждый кому-нибудь да повинуется, так уж на свете устроено.

Если Митю пришел спросить совета у него, у деда Габю, он стал бы его убеждать держаться за землю, она всего надежнее. А теперь уж поздно, да и никакого дела ему до этого парня нет, и потому он заключил:

— Каждый свою долю ищет. Мы в земле, а вот он — в городе. Каждый по-своему.

Митю Христову казалось, что он чувствует, как исчезает позади родное село, но ни разу не оглянулся.

*

Конь переступал, постукивая подковами по плитам, нетерпеливо прядал ушами. Тотка уж было поставила ногу на ступицу колеса, чтобы сесть в телегу, но мать снова остановила ее. Чего ей только не наказывала, который раз повторяя одно и тоже: и блюсти себя, и одеваться опрятно, не перечить хозяевам, какие бы они ни были, — ведь ихний хлеб ест.

Бияз слушал, задумчиво выдергивая из носа торчащие волоски, и наконец не вытерпел:

— Ну, полно! Будет тебе наставлять ее…

— Куда это заторопился? Говорю ей, пусть бережется, на хоро сказывали — всяких пройдох в городе, что мух на навозной куче.

— За три дня не выговорилась…

— Полезай, — Биязиха огладила на Тотке безрукавку и, отпустив ее теплую руку, шепнула:

— Смотри, блюди себя.

Спустя несколько дней Тотка ушла из города. Ушла пешком, когда забрезжил рассвет и выступили вдали очертания горных вершин. Она стремилась к ним, как к убежищу, волнуемая особым чувством, — каким-то смешением душевной слабости и томления здорового тела, — вспыхнувшим после того, что произошло той ночью.

*