Люди переменились

Прищурившись и выгнув дугой брови, Бияз собирал кавал. Вытянув губы он едва коснулся ими дульца, словно оно было острием ножа, и в задымленной комнате разлился бархатно-мягкий и печальный звук. Стих гомон по углам, даже зимняя ночь замерла за окнами. Кавал выводил жалобную мелодию и чем тоньше становились звуки, тем глубже они проникали. Крестьяне опустили головы, не знали куда девать руки. Словно чужими стали им ноги в постолах, обмотанные белыми шерстяными онучами. Грустная песня кавала заставляла их вглядываться в себя, что не было им приятно. Бияз опустил брови и широко открыл глаза, сияющие каким-то внутренним светом, глубоко вздохнув, он запрокинул голову. Протяжный тонкий звук постепенно сошел на нет и заглох. Какая-то отрешенность овладела крестьянами, они долго молчали. Скорбь и радость, веселье и грусть как-то располовинили сейчас их души. Вдруг дед Меил поднял голову и, будто сидел один в поле, громко запел, Мария Войничето не замедлила подхватить:

Выйди, Стоян, сыночек мой,
пришла я к тебе на могилку,
проливаю слезы горячие…

От этой печальной песни крестьяне еще больше погрустнели. Разговор как-то не вязался.

— А ну, давайте выпьем! — воскликнул дед Цоню.

Люди подняли баклажки и бутыли, которые снова пошли по рукам, сопровождаемые добрыми пожеланиями. И это как бы вывело крестьян из того состояния, в которое они впали, слушая песни. Они оживились, разом заговорили о земле, о посевах, о вине и вкусной снеди.

Спустя некоторое время дед Меил обратился к Габю Караколювцу:

— А ну, спой и ты что-нибудь.

— Да какой я певец. Вот ежели приятная беседа, то давали бы мне по пятаку за слово, я бы всю землю деньгами покрыл.

— Спой, чтоб тебя… — воскликнул дед Меил и такое загнул, что стекла зазвенели от дружного смеха. Габю опустил голову и тихо запел:

Как ехал молодец лесом
и коню вороному молвил…

Так уж повелось, что на Сильвестров день Габю Караколювец всегда пел эту песню.

— Эх, никак не уймется этот Меил, покуда не сделает тебя посмешищем… — засмеялся он, вытирая о кожух потные ладони.

— Эй, бабы, давай закуску!.. Чего затаились?

Бабушка Габювица толкнула в бок Стоеницу Влаеву, которая принялась подкладывать мужикам снеди.

— Хватит, хватит им. Вторые петухи скоро запоют.

— Не подкладывай, — поддержала ее и бабушка Меилица, — а то они и до утра, и весь день просидят!

Первым встал Недко Паша. Он похлопал себя по животу, мол, довольно, облизал губы и вышел. За ним потянулись и другие.

Дед Габю, переступая с ноги на ногу и покачиваясь, говорил неизвестно кому:

— Не хлебом единым жив человек, верно сказано. Вот гляди, у себя под окнами мы цветы сажаем, а хлеб наш насущный, эвон где, в полях сеем. У меня у самого во дворе розы растут. К чему они мне, цветы эти, а пекусь о них как о живой твари… Да, вот какие дела — тянемся мы к чему-то, чего в руки взять нельзя да пощупать…

Пели вторые петухи. Разливалась заря, склевывая огромной птицей зерна звезд.

*

Не потеплело. Вода в ведрах затягивалась ледком. Габю Караколювец еще от отца знал, что стынут нивы в такие холода. Выходя во двор поутру он жадно всматривался в небо, отыскивая примету, которая бы указала на перемену погоды…

День отошел. Стемнело, высыпали звезды. Горы словно притаились, поджидая кого-то. Над двором пронеслась с тревожным кряканьем стая диких уток. Караколювец послюнил палец и ощутил как северный ветер прядет тоненькую холодную нить.

— Задувает малость. Может, подзовет он южный ветерок.

На кухне, занятые стряпней хлопотали женщины, подкладывали дрова в пылающую пасть очага. В сторонке на круглом противне дожидался своей очереди новогодний пирог. У окна, где помигивала лампа, сидел Петкан, уткнувшись в раскрытую толстую книжку. В другом конце комнаты Герган листал какую-то тетрадь. Никто даже головы не поднял, чтобы взглянуть на вошедшего деда Габю, и он сердито покашлял, как бы говоря: «Так что ли хозяина встречают!»

Караколювец не любил тишину даже в собственном доме.

— Читаешь, будто все дела уже переделал, — заворчал он над головой сына.

Подзадорив себя этими словами, он продолжал:

— Отяжелела свинья. Может опоросится ночью. А свежей соломы не постлано, щели не позатыкали. Я это все должен делать? Пора уж тебе привыкать хозяйствовать. На десять лет я моложе тебя был, когда отец меня выделил. Одну только полоску дал. Дом я сам построил и отцовским даром не удовольствовался — прикупил землицы.

В отличие от свекра Вагрила стремилась к тишине. Перерекания и ссоры домашних всегда огорчали ее. Она особенно опасалась их сейчас, в канун Нового года.

— Оставь книгу. Герган, может, тоже почитать хочет, да сесть ему негде, — шепнула она мужу.

— Говорила ведь я, что на таком сильном огне подгореть может пирог, — проворчала из кухни свекровь.

— Хоть бы что ему, вроде оглох, — продолжал Караколювец. — Сидит себе, почитывает…

Он еще раз пренебрежительно поглядел на сына и добавил:

— Петкан он и есть Петкан, что тут и говорить!

— Кончаю, отец.