Люди, принесшие холод. Книга первая. Лес и степь

Естественно, правительство тут же приняло меры для подавления бунта. В Башкирию были двинуты правительственные войска, которые поначалу возглавил казанский губернатор Мусин-Пушкин. Однако довольно быстро стало понятно, что милейший Платон Иванович, сделавший карьеру на дипломатических поручениях в Копенгагене и Париже — не тот человек, который может справиться с сорвавшимися с цепи башкирами. Нужен был человек, сведущий не только в дипломатии, но и в военном деле, с характером волевым и твердым.

И такого нашли — правда, в тюрьме.

Начальником специально созданной для подавления восстания Башкирской комиссии стал генерал-лейтенант Александр Иванович Румянцев (родной папа полководца Петра Александровича Румянцева-Задунайского), находившийся под арестом и следствием за постоянные свары с немцами и оскорбление императорского величества. Несгибаемому ненавистнику «фрицев» и борцу с привилегиями вернули только что отнятые чины и ордена, 12 августа 1735 г. он был освобожден из-под караула и отправлен в дикую Башкирию кровью искупать свою вину. Кирилову же, в распоряжении которого находились самые боеспособные части в регионе, было велено «иметь коммуникацию и частую корреспонденцию» с новоназначенным усмирителем кочевников «и во всем по его ордерам и наставлениям поступать».

Впрочем, Кирилову было не до того. Все лето он проторчал в только что основанном городе в устье реки Орь, и лишь в самом конце лета отправил Тевкелева в район Екатеринбурга для того, чтобы собрать обоз с продовольствием и одеждой для остающегося в Оренбурге на зиму гарнизона.

Надо сказать, что Кирилов с Тевкелевым с самого начала придерживались предельно жесткой тактики по отношению к восставшим. Еще в Оренбурге, Иван Кириллович в письме Румянцеву докладывал, что в Сакмарске «нарочитых воров по общему приговору штаб и обер-офицеров казнили: одного на кол посадили, другова петерили[130] а пятерых повесили». В следующем письме Кирилов докладывал, что еще до получения указаний от Румянцева «11 деревень разорил и сжег, 9 человек казнил, а еще немало достойных к казни имею[131]».

Тем не менее, в начале бунта Тевкелев действовал довольно мягко — пришедших с повинной башкир, принимавших участие в действиях восставших, лишь заставлял присягнуть на Коране, да брал с них по одной лошади в виде штрафа. Все изменилось через несколько месяцев, когда Тевкелев остался, по сути, один — Кирилова вызвали в Петербург, а Румянцев находился в Казани. В Уфе оставался один Тевкелев. И так случилось, что именно в этот момент масштаб восстания возрос скачкообразно. К бунту присоединились башкиры Сибирской дороги, которые, собрав большую армию, после продолжительных боев не пропустили к Оренбургу продовольственный обоз, собранный Тевкелевым. Оставленному в новорожденном городе гарнизону грозила голодная смерть зимой.

Тевкелев спешно выехал из Уфы в Бирск, где авральными темпами собрал 2-тысячное войско. Там его настигло письмо от предводителей восстания, в котором они просили отказаться от строительства крепостей на башкирских землях, либо дать им возможность обратиться с жалобой к императрице. Тевкелев разорвал письмо на глазах у посланца Келчюры Кинзягулова и со своим отрядом выступил к верховьям Ая — центру восстания.

Однако чем дальше, тем тревожнее становилось и полковнику, и его людям. Только слепой бы не заметил, что практически все башкиры в деревнях, мимо которых проходило войско, полностью снаряжены для боевых действий. Стало понятно, что дело придется иметь не с малыми разрозненными бандами, а с многотысячным войском, против которого имеющиеся у Тевкелева две тысячи бойцов казались ничтожной горсткой. Уже никто в отряде не сомневался, что главные силы восставших им не разгромить.

Тевкелев не был трусом, но не был и дураком, поэтому навстречу собственной гибели идти не стал, а свернул в сторону — туда, где действовали менее многочисленные группы бунтовщиков. Позже в рапорте Румянцеву объяснял это так: «вдаль к оному воровскому многолюдному собранию за показанными обстоятельствами не пошли, а пошли для искоренения и выискивания воров в реченную Балакчинскую волость[132]». Так, на марше, и встретили новый год.

Отряд упрямо двигался вперед, и этой морозной зимой Тевкелев, похоже, и решил идти до конца. Сегодня кто-нибудь из старых знакомых вряд ли бы его узнал — вместо ловкого красноречивого дипломата он увидел бы угрюмого и страшного человека, в глазах которого затаилась жуть, в которую лучше не заглядывать. Теперь Тевкелева постоянно сопровождала не то личная гвардия, не то личная охрана из 24 лучших бойцов, а «ночью двое напереди и двое назади полатки стоят всю ночь с ружьем, также куда полковник пойдет, всегда за ним 4 человека драгун…».