Люди с чистой совестью

Мудрый, как пробка, вылетел из хаты.

- Я же говорил, разведка... - засмеялся Базыма.

Вскоре появился Карпенко. Он шел широким походным шагом, проходя мимо часового, козырнул по-армейски и, не останавливаясь, вошел в штаб.

- Разрешите обратиться, товарищ полковой комиссар, - отчеканивая каждое слово, сказал он.

- Обращайтесь, - Руднев встал. За ним поднялся и Базыма.

- Прошу третью роту принять обратно в отряд как боевую роту и назначить другого командира.

- А если мы прикажем вам командовать, товарищ старший сержант?

Карпенко колебался. Сдать роту другому, отличиться в боях рядовым бойцом, погибнуть в бою - это ему казалось более выгодным. Это была победа. То же, что ему сейчас предлагали, было поражение. Он молчал.

- Приказываю принять роту... Партия тебе приказывает.

- Подчиняюсь военной дисциплине. Разрешите идти?

- Идите.

Щелк каблуками, лихой поворот и резкий стук левым каблуком, первый шаг.

Руднев с восхищением смотрел ему вслед.

Базыма протер стекла очков и задумчиво проговорил:

- Педагогическая работа, одним словом.

- Вот только к партии их поближе надо...

- В партию? Кого, Карпенко? Ну, это уже слишком, Семен Васильевич.

- А чего ж... подумать надо...

- Подумаем, - согласился Панин.

Прямо поставить вопрос, зная нрав Карпенко, не хотели. Он мог заподозрить тут умысел, желание "связать" его самостоятельность, которой очень дорожил этот ежедневно рисковавший жизнью за других человек. Руднев знал, что скажи он Карпенко "умри за меня", тот, не колеблясь ни минуты, пойдет на смерть, но знал также, что в лоб ему ставить вопрос о партийности нельзя. В особенности сейчас, когда отношения вновь обострились.

Как-то в штабе было много народу. Мудрый, долго молчавший, что было для него необычайно, прокашлялся.

- Товарищ комиссар, Семен Васильевич! А нельзя ли мне как-нибудь в партию пролезть? - спросил он вдруг комиссара.

- То есть, как это "пролезть"? - удивился Семен Васильевич. - Ты что, с ума сошел? Ты понимаешь, что ты говоришь?

- Товарищ комиссар! - торжественно заявил Мудрый. - Вы для меня есть сама партия. А обманывать вас я не хочу. Я знаю, что так не годится говорить, но иначе я не могу. Ну, знаю, говорят в таких случаях: заявление подать, вступить в партию. Так это же про людей говорят. А про меня так не скажешь. Кто есть Колька Мудрый? - немного рисуясь, продолжал он. - Спекулянт, барахольщик, из милиции до войны не вылезал, по мелким всяким делам, купля-продажа, одним словом... Бывали и крупные... А теперь, как я честный защитник Родины, - не могу я в стороне от партии... Но прошлого ведь не выбросишь, товарищ комиссар, Семен Васильевич, товарищ Ковпак, командир-отец. Эх, не знаю, и сказать как. Может, я и не так говорю, или нет таким, как я, ходу, так это несправедливо будет... Вы, товарищ командир, с самим Сталиным дела решали, - если что не так, вы ему запрос по радио... а?

Руднев обнял Мудрого за плечи.

- Эх ты, чудак-человек. Понимаю я твой честный поступок. Ну, ладно, - засмеялся он. - Рекомендации имеешь?

- Подзапас маленько, товарищ комиссар, Семен Васильевич.

- А мне и пролезть нельзя, - печально сказал Карпенко.

- Почему? - насторожившись, повернулся к нему Руднев.

- Ну кто же за меня, такого, поручительство даст?

Ковпак и Базыма переглянулись. Руднев молча порылся в кармане гимнастерки и протянул Федору вчетверо сложенный лист бумаги. Карпенко встал. Он смотрел в глаза Рудневу и не брал листа. Так же молча протянули их Ковпак и Базыма.

- Бери! - серьезно сказал Ковпак. - Только гляди, за двадцать пять лет в партии ни я себя, ни меня перед партией никто не опозорил.

Карпенко молча взял рекомендации и тихо вышел.

Прошло с полчаса, и боком в хату втиснулся Мудрый.

- Заявление пишет, - заявил он по секрету. - Четвертую тетрадку исписал. Напишет, порвет и снова пишет. Ох, и прикрутили вы его, товарищ комиссар. Просто удивительно даже, до чего силу имеет эта партийность над человеческой душой!..

- Ну, пошел Мудрый философствовать... - сказал Базыма, задумчиво перебирая какие-то бумаги. - Одним словом - Колька Шопенгауэр.

У меня есть сын. Ему сейчас всего четыре года. Я желаю ему лучшей судьбы и жизни, чем у Федора Карпенко. Но если ему придется в жизни ошибиться и затем выправлять свой промах, вину или ошибку, пусть он делает это, как Карпенко. Лучшего я ему не желаю.

17