Люди с чистой совестью

Я поглядел на старосту. Он недоуменно слушал русскую речь. Что–то начинал подозревать. Приставив к нему одного из связных, чтобы не сбежал, я быстро разослал дозорных на выход. Не дать никому выйти из села. Ставка на то, чтобы противник как можно дольше не обнаружил нас. Выиграть хоть полдня. А боя не избежать. Я в этом уверен.

Тихо и медленно тянулся день. Дремали, отдыхая, бойцы. Только когда солнце подошло к зениту, часовой привел ко мне старосту.

— Все к командиру добивается; Я ему уж и под ребро сунул. А он все свое: «Веди до командира, дело секретное», — говорит.

Староста мял шапку и молчал. Напомнил мне Мыколу Струка там, в Карпатах.

— На штыре ока?

Глаза заблестели. Радостно закивал:

— Ага, ага, пане начальнику.

— Я говорил ему: доложи мне. Не буду командира тревожить. А он все свое…

— Ладно, ладно, отойди на минутку.

Часовой отошел.

— Що за секрет?

— Пане начальнику. А как же вы это тут стали? Или нарочно, или как?

— А почему нам здесь не становиться?

— Граница недалечко.

— Знаю.

— Пане начальнику. На границе косоглазые дежурят. А тутай батальон стоит.

— Какой батальон?

— Хорватов. Там рота, здесь — штаб — вон за горбком, видите, церковка.

— Хорватов? Откуда?

— Якогось Павелича чи Недича войско, — Гитлер всяку сволочь сюда посылает.

Быстро прикинул расстояние: до шпиля или до колокольни, торчащей в волнистой степи, не больше трех–четырех километров.

— Вы не думайте, що я так вас лякаю. Или чего, — боронь боже. Я хоч в солдатах и не служив, но всю позицию з самого пятнадцатого году при офицерах состояв. Тут у нас артиллерия на хвартерах стояла. Села не было. Одни землянки. И канониры и позиции закрытые. Дуже файные позиции были.

Он продолжал излагать мне свои познания, пересыпая их перевранными военными терминами русской армии.

— А почему же в вашем селе сейчас никого нет?

— Квартиры неподходящие. И дурная болезнь у нас с той войны.

— Приезжают?

— Редко. Но из третьей роты раз в неделю за продуктами на склад ездят — по воскресеньям. Сегодня как раз будут.

— В котором часу?

— Давно уже должны быть. Чего–то забарылысь.

«Засада. Скорей организовать засаду! Впустить в село! И перехватить!..»

Там, со стороны третьей роты хорватского батальона, караулил Ленкин. В шестидесяти шагах от села под копнами ржи уже были вырыты окопчики для стрельбы лежа. Скорее туда! Но мы не успели. Вышел в поле. К цепи Ленкина подъезжали из «третьей роты» хорватов две подводы. На них до десятка солдат. На заднем возу пулемет. Хлопцы, не зная, что мне до зарезу нужно, чтобы они пропустили подводы в село, — подождав сколько положено, открыли огонь из автоматов. Сопротивления почти не оказали. Тут же на месте у раненых несколькими вопросами выяснил: староста говорил правду. Очертя голову, без разведки, мы влезли в центр хорватского батальона. Ну, конечно, в районе церквушки от штаба уже взлетела в небо красная ракета: это означает — «противник».

Занимать жесткую оборону и вести бой — другого выхода не было.

И через час начался бой. Хорваты напирали слабо, видно, нащупывали наши силы. Открывали огонь издалека и не особенно выскакивали вперед. Ребята мои держались стойко. Почти не стреляли. Бой вошел в обычный ритм затяжной перестрелки, прощупывания сил. Поручив Васе следить за изменениями его, более подробно побеседовал с пленными.

Ну, конечно. Они из группы генерала Кригера. Больше того. Всего три дня назад он посетил батальон. Унтер–офицер, раненный хлопцами Усача, рассказал: распекал командира, кричал на него, а затем, схватившись за голову, сказал: «Это же второй фронт. А у меня нет даже четырех дивизий». А в конце, провожая генерала к машине, майор, приложив дрожащую руку к козырьку, спросил что–то насчет наград за бои в Карпатах. Кригер так посмотрел на него, что всем стало ясно: награды пропали.

Перестрелка шла нудно, как зубная боль. Ясно, у противника не было тяжелого оружия. Только один раз со стороны штаба поднялась в атаку цепь хорватов. Но после двух–трех перебежек, срезанная нашим пулеметным огнем, стала отползать назад.

Ничего… Мы оттянули время. Но как еще далеко было до вечера…

Появились «стрекозы»: одна, вторая. Изображая из себя пикировщиков, начинали бомбить село. Но это — чепуха. Погреба глубокие, и, укрыв в них живую силу и оставив только редких постовых на обороне, мы тянули и тянули время.

Когда же солнце скрылось за горизонтом, я опять вспомнил Ковпака: «Самое главное для партизанского командира — это выиграть первый бой. Потом может быть так, что и тебе накладут по шее, может быть и так, как чаще всего бывает на войне — непонятно кто кого: постреляли, постреляли и разошлись. Враг думает, что он побил; ты думаешь, что твоя сверху».

Уже сгустилась быстрая южная ночь, когда я вывел колонну и, довольно погладив бороду, сказал Васе:

— Это был, кажется, тот самый третий случай из партизанского устава: «постреляли, постреляли — и разошлись».