Люди Сербской Церкви

– Вы в пятнадцать лет покинули родительский дом, поступили в семинарию в Белграде в те времена, когда учиться в духовной школе было непопулярно. Как вы и ваши родители переживали разлуку?

– Должен признаться, что в отношении родителей мне не было трудно, но возникали другие сложности, связанные с давлением, которое оказывалось на тех, кто решался поступать в семинарию. Это ведь событие – сын Чиро Радовича пошел в семинарию. Едва ли не вся Черногория, не только Морача, знала об этом. Я пришел в первый класс с двух-, трехмесячным опозданием, потому что мне не разрешали поступать учиться. Я собирался ехать в Призрен, там военная зона, а военкомат в Колашине не давал разрешения. Целью было не допустить, чтобы я поехал учиться. И тогда мой отец, горемыка, осенью 1953 года прошел пешком от Морачи до Цетине[45], чтобы попасть к тогдашнему митрополиту Арсению (Брадваревичу)[46] и просить его перенаправить меня из Призрена в Белградскую семинарию, где не было нужно разрешение военкомата. Так и получилось.

Знаете, у тех, кто вырос в селе, особенно в такой здоровой духовно семье, не существовало чрезмерной эмоциональной привязанности. Это было естественно – уехать и вернуться, и тебя встречали с любовью, как будто ты был где-то здесь, за ближним ручьем. Но проблема притеснений и издевок, которые практиковались в то время, отягощали мою жизнь, подростку это нелегко вынести, но, как я понял потом, они стали хорошей проверкой для меня, для моей веры.

– Вы окончили аспирантуру в Риме и в Берне, защитили докторскую диссертацию в Афинах, преподавали в Богословском институте в Париже. Практически одиннадцать лет вы не были на родине – и по делам учебы, и в силу тогдашнего режима. Как вы переживали это?

Монастырь Рождества Богородицы, Цетине, Черногория

– Опять же это ощущалось как-то естественно, потому что я полностью погрузился в учебу, занимался решением вопроса своего жизненного пути и должен был быть один на один с собой. Признаюсь, тут я согрешил перед отцом, который ждал меня, как озябший ждет солнца, хотя бы писем от меня, но я редко писал, особенно когда уехал в Грецию и принял монашество. Тогда мне казалось: зачем мне им писать, я монах, а монахи отказываются и от отца, и от матери, и от всякой связи с миром. Позже я понял, что нужно было писать, потом я исправил эту ошибку, когда вернулся на родину.

– А как родители, как мама встретила ваше решение принять монашество?

– Ну, как мама? Знаю только одну, может быть, двух матерей, обе гречанки, которые с радостью благословили своих сыновей уйти на Святую Гору. У нас не знаю ни одной, и моя мать не исключение. Однажды, когда я уже окончил семинарию и поступил в университет, мы сидели с ней где-то на Мораче и она меня спросила: «Детка, что думаешь делать, когда окончишь учебу?» «Ну, – говорю (я тогда еще только размышлял, еще не принял решение о монашестве, но сказал так, как бы в шутку), – пойду в монахи». – «Не пойдешь, не дай Бог в монахи!» А я ответил: «Вот у тебя еще две дочери, шестеро сыновей, все они тебе народят внуков и правнуков, а этого отпусти идти своей дорогой». – «Ох, Господи, матери радость от каждого и утешение». А потом говорит, первый раз мне тогда это сказала: «Впрочем, и твой покойный дед говорил, что ты станешь попом». – «Как он это сказал?» Рассказала: «Я была еще беременна тобой и пошла поклониться святому Василию Острожскому. Слава ему и милость! Перешла через Морачу, пешком же ходили, через горы, через Талу, чтобы добраться до Острога. Там переночевала, причастилась, и когда вернулась домой, то дед сказал: «Эх, невеста (так он называл), то, что под сердцем носишь, если будет мальчик, будет мой поп!» Я говорю маме: «Хорошо, но есть попы, которые женятся», – а она мне: «Да, и он думал о тех, которые женятся». И все-таки она приняла мое решение, не переубеждала, просто дала понять, что хотела бы иметь потомство от всех своих детей.