Люди сороковых годов

- И ты думаешь, что они будут благодарны тебе за то? Как же, жди! Полебезят немного в глаза, а за глаза все-таки станут бранить и жаловаться.

- Батюшка, вы подарили мне эти деньги, и я их мог профрантить, прокутить, а я хочу их издержать таким образом, и вы, я полагаю, в этом случае не имеете уж права останавливать меня! Вот вам деньги-с! - прибавил он и, проворно сходя в свою комнату, принес оттуда двести пятьдесят рублей и подал было их отцу. - Прошу вас, сейчас же на них распорядиться, как я вас просил!

- Да, полно, бог с тобой! Я и без твоих денег это сделаю, - проговорил полковник, отстранясь от денег.

- Я хочу это на свои деньги сделать, поймите вы меня! - убеждал его Павел.

- А я хочу - на свои! - прикрикнул полковник. Он полагал, что на сына временно нашла эта блажь, а потому он хотел его потешить. - Кирьян! крикнул он.

Кирьян пришел.

- Вот, Павел Михайлович желает, чтобы людям выдана была провизия - пока гороху, грибов, сколько там их есть.

- Главное, каши гречневой, - повторил Павел, - да чтобы и мужикам задельным то же самое было выдано.

- Ну, и мужикам чтобы задельным, - подтвердил полковник, решившийся, кажется, слепо повиноваться во всем сыну.

- Зачем же мужикам-то задельным? - спросил даже Кирьян с удивлением.

- А затем, что нужно, - отвечал ему резко Павел.

- И скажи, чтобы за барчика бога молили: это по его желанию делается, прибавил полковник.

- Слушаю-с, - отвечал Кирьян и пошел исполнять приказание барина.

Вечером, бабы и мужики, дворовые и задельные, подошли поблагодарить Павла и хотели было поцеловать у него руку, но он до этого их не допустил и перецеловался со всеми в губы.

- И вы будете постоянно получать такую пищу, а в мясоед вам мясо будет выдаваться.

- Ой, батюшки, милости какие! - проговорили больше бабы.

- Благодарствуем на том! - проговорили некоторые из мужиков.

- Водочки бы приказали поднести: рабочему человеку это нужней всего, произнес один мозглявый мужичонка.

- Тебе бы еще и водочки! - остановили его другие.

- Водочки я никогда не велю вам летом давать, потому что она содержит в себе много углероду, а углерод нужен, когда мы вдыхаем много кислороду; кислород же мы больше вдыхаем зимой, когда воздух сжат.

- Это точно-с! - почему-то согласились с ним и некоторые мужики.

Полковник смотрел на всю эту сцену, сидя у открытого окна и улыбаясь; он все еще полагал, что на сына нашла временная блажь, и вряд ли не то же самое думал и Иван Алексеев, мужик, столь нравившийся Павлу, и когда все пошли за Кирьяном к амбару получать провизию, он остался на месте.

- А ты отчего не идешь? - спросил его Павел.

- Нет, бог с ним! Что, я и свое ем, - сказал он, улыбнувшись, и затем, поклонясь господам, отправился к себе в избу.

Павла это тронуло до глубины души.

"И этот гордый и грандиозный народ, - думал он, - находится до сих пор еще в рабстве!"

Когда Павел возвратился в комнаты, полковник подозвал его к себе и погладил по голове.

- Добрый ты у меня будешь, добрый. Это хорошо! - произнес старик. - А вот богу так мало молишься, мало - как это можно: ни вставши поутру, ни ложась спать, лба не перекрестишь!

- Отвычка! - отвечал Павел.

Религиозное чувство, некогда столь сильно владевшее моим героем, в последнее время, вследствие занятий математическими и естественными науками, совсем почти пропало в нем. Самое большое, чем он мог быть в этом отношении, это - пантеистом, но возвращение его в деревню, постоянное присутствие при том, как старик отец по целым почти ночам простаивал перед иконами, постоянное наблюдение над тем, как крестьянские и дворовые старушки с каким-то восторгом бегут к приходу помолиться, - все это, если не раскрыло в нем религиозного чувства, то, по крайней мере, опять возбудило в нем охоту к этому чувству; и в первое же воскресенье, когда отец поехал к приходу, он решился съездить с ним и помолиться там посреди этого простого народа. Полковник ездил к приходу на низеньких дрожках, на смирной и старой лошади. Павел велел себе оседлать лошадь, самую красивую из всей конюшни: ему хотелось возобновить для себя также и это некогда столь любимое им удовольствие. Полковник еле уселся на свой экипаж, а когда поехал, то совсем сгорбился и начал трястись, как старушонка какая-нибудь.

- Папаша, вам беспокойно ездить на этих дрожках, - сказал Павел.

К чести его, надо сказать, что во весь свой последний приезд он относился к отцу с какою-то почтительной нежностью.

- Что делать! На всем другом - боюсь.

- Папаша, старый кавказец, - не стыдно ли вам!

- Да, кавказец! - воскликнул полковник с удовольствием. - Укатали, брат, бурку крутые горки.

Павел, к удивлению своему, не чувствовал никакого особенного удовольствия от верховой езды: напротив, ему было и скучно, и неловко. Мостик, столь пугавший его некогда своею дырой, он проехал, не заметив даже; а шумевшая и пенившаяся речонка, на этот раз, пересохла и была почти без воды.