Люди, сосны и снег

Осколки убили и двух солдат Беклемишева. А потом немцы поднялись в атаку, и только сумерки не позволили им определить, что здесь дерётся не батальон, а кучка ожесточившихся людей.

Это они поняли на рассвете, когда ракеты, которыми Беклемишев палил всю ночь, двигаясь вдоль своего рубежа, стали бледными, и уже нельзя было обмануть и создать видимость того, что рубеж обороняет целый батальон. Немцы пошли в атаку, и вот.

Еще и сейчас в ушах сержанта звучат голоса рассыпавшихся и прочёсывающих лес немцев, сухой треск автоматных очередей и редкие разрывы ручных гранат. И до сих пор его гнетёт чувство страха - да, да, страха быть взятым в плен. От этой мысли ему становится не по себе, и он, сдерживая стон, подтягивает коленки, цепляется рукой за сучья и карабкается через ствол.

Перевалившись, он лежит, оглушённый падением, и накапливает силы. Теперь он знает, куда надо двигаться. Дорога раздваивается, ему следует идти вправо, в чащу. Где-то там стоит или стояла батарея полковых пушек. И там же неподалёку — капе полка. А если не сворачивать ни к батарее, ни к блиндажу, можно выбраться на просеку, по которой взвод шёл вчера. Там должна быть и санрота.

Снова беспощадная рука хватает и давит его лёгкое. Беклемишев ест снег и стонет. Зря он смотрел, куда влепили ему осколки. Если не смотреть, не знать - было бы легче. А сейчас он знает: справа между рёбрами две махонькие дырочки. В них-то и поступает воздух и сжимает его лёгкое. Кровь оттуда чуть сочится, а внутри её полно, это факт.

Гулкий удар и треск падающего дерева отвлекает мысли Беклемишева. Удары и треск звучат непрерывно, сыплются ветки и снег, и это заставляет его подняться. Прижимая руку к правой половине груди, он шатается, делает неверные шаги, но идёт - скорее, скорее отсюда, иначе его здесь добьют эти чёрные головастые туши реактивных снарядов.

Так, подгоняемый разрывами, он одолевает пространство и, уже войдя в чащу, падает на сугроб. Перед его глазами - три красные полосы. Это - кабели связи. Он их видел еще вчера. По этим красным жилкам можно добраться до капе полка.

Беклемишев опять хватает снег воспалённым пересохшим ртом. Удивительно, как мучает жажда! Вокруг сугробы, холодище, а ему жарко, он просто изнемогает от жажды!

Вчера можно было пить сколько угодно. И не простую воду, а чай - крепкий, обжигающий, с сахаром. Чай в термосах принёс старшина. Он высыпал из плащ-палатки буханки хлеба, консервы, осьмушки махорки, куски пиленого сахара и рядом с термосом поставил другой, поменьше - с водкой.

Он принёс на целую роту. А их оставалось пятнадцать человек. Старшина горестно снял свою заячью ушанку и качал непокрытой, сивой от седины или инея головой. Можно было подумать, что он пьян, но Беклемишев знал, что старшина да две девчушки-санитарки - единственные в батальоне, не бравшие в рот водку.

Где-то теперь старшина и девчата? Лежат, видимо, в сугробах, на красном ледку.

Ту водку Беклемишев вылил в снег, предварительно наполнив две фляжки. Несмотря на ворчанье Недругайло и сокрушённые возгласы остальных, он вылил это добро, потому что знал: хватят лишнего - пиши пропало. Водка в момент уложит на мягкую снежную постель, одурманит - и нету солдата.

Вот по паре глотков - в самый раз. Это Беклемишев знал по себе.

Как хочется пить! Пить просил и взводный сквозь бред, сквозь бессознанье.

Лес грохотал. В сумятице звуков различались резкие отрывистые удары. Беклемишев даже удивился - стреляют танки. Значит, наши ещё дерутся. А он-то думал...

И опять поднялся - сначала на колени, потом с трудом выпрямился и зашагал, мотаясь из стороны в сторону, обходя чёрные воронки и дымящиеся обломки автомашин и повозок, неподвижные тела прошитых пулями и осколками бойцов.

Он свернул на неширокую тропку, змеившуюся между молоденьких, ярко-зелёных ёлочек. Он её помнил, она вела к большому, ладно сработанному немецкими саперами блиндажу. Теперь в ней размещался командный пункт полка. Однако горло вновь перехватило удушьем, и глазах закружились, замелькали чёрные и красные круги. Чувствуя, что сознание уходит, а тело становится невыносимо тяжелым, сержант почти рухнул на блестящий загорбок сугроба, и ему тотчас же показалось, что кто-то открыл жаркую топку, и оттуда снопом брызнули раскалённые, обжигающие искры.

Сквозь синеватую пелену, заволакивающую глаза, он видел, как из облитых глазурью инея мелкорослых кустов вышел немец. Высокий, в белом комбинезоне и белой каске, он вскинул автомат, и над снегом вновь горячей струёй полоснул сноп красных искр. Потом немец опустил автомат, прислушался к чему-то и медленно зашагал по тропинке.

Беклемишев, преодолевая дурноту, рвал здоровой рукой карман. Там лежал трофейный парабеллум. Он уже не думал, на боевом взводе пистолет или на предохранителе, он забыл, что одной рукой уже не оттянет кожух, чтобы дослать патрон. Он видел вблизи врага, одного из тех, кто рыскал сейчас по лесу, разыскивая его, Беклемишева, чтобы вот так, снопом разрывных пуль полоснуть, пропороть, пришить к гудящей земле его ещё живое тело.