ЛЮДИ СОВЕТСКОЙ ТЮРЬМЫ

"По заданию О-ва я подсчитал и сообщил ему количество танков и бронеавтомобилей в пятигорском моторизованном полку"…

"На минераловодском стекольном заводе мне удалось узнать размеры, форму, толщину и химический состав изготовляемых там небьющихся стекол для танков. Эти сведения, через работника редакции Р-на, я сообщил резиденту английской разведки"…

"Мне было поручено Т-ым собрать для польской разведки материалы о том, сколько в аэроклубах Северо-кавказского края подготовлено парашютистов и планеристов в 1936 году. Это поручение я выполнил… "

Каждое из подобных "признаний" я мог, конечно, опровергнуть на суде, но писать их было все же неприятно, страшно и противно. По временам Островерхов брал у меня исписанные листы бумаги, прочитывал их и говорил мне комплименты:

— Правильно, дорогой. Как раз то, что нам требуется. Отлично написано. Сразу чувствуется перо журналиста.

Он заставлял меня писать по 8–9 часов в сутки с утра, а на остальное время отпускал в камеру. В награду за мои "признания" угощал чаем с сахаром, папиросами, карамелью, а в полдень приказывал своему помощнику принести мне обед с кухни конвойного взвода. Обед был хороший: борщ с мясом, заправленная салом пшенная каша и кисель или компот.

Некоторые заключенные завидовали мне:

— Вы счастливец. Следствие по вашему делу подходит к концу. Самый тяжелый период сидения в тюрьме для вас уже пройденный этап. Мучить на конвейере вас уже не будут. А нам, бедным, долго еще страдать. Эх, как бы мы хотели быть на вашем месте.

— А преступления, в которых меня обвиняют? Ведь мне за них дадут немало. Думаю, что не меньше десяти лет, — говорил я им.

— Всем дадут. От концентрашки никто не избавится, — вздыхали они…

Свои показания я закончил так:

"Чистосердечно сознаюсь в совершенных мною преступлениях и повторяю, что мои мать, жена и брат, а так же мои друзья и знакомые, за исключением членов нашей организации, ничего о ней не знали".

Заставить меня "завербовать" кого-либо Островерхову не удалось. Впрочем, он не особенно настаивал на этом, торопясь поскорее закончить следствие по "делу" нашего "вредительски-шпионского центра".

Писать "Идиота" я кончил на третий день поздно Вечером. Всего в нем было 42 листа, написанных довольно несвязно и коряво. Островерхов взял их и долго читал, подчеркивая некоторые места красным карандашом. Я молча ждал. Улыбка на его лице, появившаяся в начале чтения, становилась все шире и слаще. Лысина, такая, сытая и самодовольная, поблескивала мелкой росою пота.

Дочитав до конца, он поднял на меня свои глаза-сливы. Они были очень ласковы и вполне гармонировали с его последующими словами:

— Вы молодец, мой милый! С работой справились прекрасно. Ваши показания так же интересны, как приключенческий рассказ.

— Что теперь меня ожидает? — спросил я, ничуть не обрадованный его комплиментом.

Следователь на секунду задумался и улыбка медленно поползла с его физиономии.

— А как вы думаете? — вопросом на вопрос ответил он.

— В начале следствия вы обещали, за мои признания, короткий срок заключения в концлагерях.

— Мало ли что обещает следователь, добиваясь показаний от обвиняемого. Не каждому следовательскому слову верьте.

— Значит, меня осудят на большой срок?

— Совсем нет! Суда не будет, — процедил, он сквозь зубы. — Ваши показания нужны для того, чтобы приговор утвердила Москва. А приговор по вашему делу готов давным-давно. Уж вы простите меня, я был так занят, что забыл вам его показать.

— Какой приговор? Ведь суда не было. Вы не шутите? — спросил я с упавшим сердцем, убеждаясь, что эти надежды на опровержение показаний рушатся, что О-ва оказались бесполезными.

По распоряжению наркома Ежова, начальникам управлений и отделов НКВД предоставлено право выносить приговора по некоторым делам. Вот вы и осуждены приказом начальника нашего управления, товарища Булаха, — снова любезно и сладко улыбаясь, объяснил мне следователь.

— На сколько лет? — растерянно спросил я.

Он порылся в ящике стола и вынул небольшой, похожий на ленточку листок бумаги с криво отпечатанными на машинке буквами.

На секунду я впился глазами в бумагу, а затем бессильно уронил ее на колени. В ней были страшные своим значением и неожиданностью для меня слова:

"…приказом начальника Краевого управления НКВД приговаривается к расстрелу…

— Как… же… так? — рвущимся голосом прошептал я, медленно поднимая глаза на следователя.

— А вы на что же надеялись? Думали, что за все ваши преступления мы вас отпустим с миром домой? — насмешливо спросил он.

Улыбка сползла совсем с его физиономии и, сквозь стеклышки пенснэ, из глаз-слив на меня смотрела жестокость закоренелого чекиста. Весь в холодном поту, с дрожащими руками и коленями, сидел я пред ним. Мне все еще не верилось, что случившееся сейчас может быть правдой; я надеялся, сам не зная на что.

Рука Островерхова потянулась к кнопке звонка и нажала дважды. В кабинет вошли двое конвоиров. Следователь равнодушно и небрежно, как на использованную и уже ненужную вещь, указал им на меня:

— В камеру подрасстрельных! Сопроводиловку получите в комендатуре…

Конец первой части