ЛЮДИ СОВЕТСКОЙ ТЮРЬМЫ

Человека, попавшего в камеру прямо с "воли" или просидевшего всего лишь несколько дней в тюрьме, заключенные называют "газетой". Он полон интересных для них новостей и сообщений, которые высасываются из него несколько дней подряд.

Люди из концлагерей, привезенные в тюрьму на переследствие их "дел", называются "заказными письмами". У них тоже есть много новостей, главным образом, концлагерных и тюремных.

Заключенные "районок", т. е. районных тюрем, переведенные к нам в краевую тюрьму, это "простые письма". Особенными новостями они не богаты, но все же кое-что интересное сообщают.

Перемещаемые из одной камеры в другую, внутри тюрьмы, почти никого из заключенных не интересуют. Новостей у них нет, и зовут их презрительно "письмишками".

В феврале 1938 года в общую подследственную прибыла целая "пачка газет с воли" — восемь арестованных бывших ответственных работников краевого масштаба. Они сообщили нам много самых свежих новостей о "ежовщине". Начатая по приказу Кремля наркомом внутренних дел Николаем Ежовым, после судебного процесса маршала Тухачевского, чистка партии, комсомола и советского административного аппарата от враждебных и ненадежных элементов, превратилась в уничтожение партийных и комсомольских организаций и в разгром советских административных учреждений. На "воле" во всю свирепствовал ежовский террор. Людей арестовывали уже без ордеров, а просто по спискам. Не меньше 80 % коммунистов, 60 % комсомольцев и, конечно, множество беспартийных граждан сидело в тюрьмах и концлагерях.

На Северном Кавказе аресты приобрели особенно массовый характер после перевода административного центра края из Пятигорска в Ставрополь в сентябре-октябре 1937 года. Больше половины коммунистов и комсомольцев краевого земельного управления, краевого отдела народного образования, комитета по делам искусств, курортного объединения и других краевых учреждений были объявлены "врагами народа" и арестованы.

Из 104 коммунистов Нефтяного института города Грозного на "воле" осталось только двое: сторож и уборщица. Лишь единственный из 144 директоров машинно-тракторных станций избежал тюрьмы.

Полному разгрому подвергся краевой исполнительный комитет советов. Там аресты начались с его председателя Пивоварова и заместителя Федорова. Все тюрьмы Северного Кавказа были переполнены "преступниками нового типа", сфабрикованными энкаведистами и получившими официальную кличку "врагов народа". Среди них встречались, конечно, и настоящие, непримиримые враги, но не народа; а советской власти.

Пришедшие в общую подследственную "газеты" объясняли события на "воле" вредительством, будто бы существующим в органах НКВД. Среди оставшихся на "воле" коммунистов широко распространились слухи об этом. Утверждалось втихомолку, что во вредительстве виновно ближайшее окружение Ежова, а, может быть, и он сам.

Эти безрадостные новости вызвали в камере приступ уныния и безнадежности, вскоре превратившийся в волну "признаний". Количество уговаривающих "признаваться во всем" и "признающихся" на допросах значительно увеличилось. Даже самые стойкие и упорные подследственники, один за другим, начали сдаваться. Этому способствовало и усиление деятельности "большого конвейера". Применение "методов физического воздействия" к заключенным возрастало и совершенствовалось с каждым днем…

Из всех уговаривающих "признаваться" в общей подследственной особенно выделялся бывший начальник одной железнодорожной станции Виктор Горяго, отсидевший в лагере за вредительство пять лет и вторично арестованный по этому же делу. Он не был провокатором и сексотом, а искренно верил в мощь и всеведение НКВД, против которого бороться, по ого мнению, невозможно.

— Признаваться и только признаваться! В этом единственный выход для каждого подследственника. НКВД всегда добивается того, чего хочет. Я видел тысячи заключенных, но ни одного непризнавшегося среди них не было. Почему? Непризнавшиеся умерли на допросах, — говорил он нам.

С его словами подследственные соглашались. В камере не нашлось ни одного, который бы ему возразил.

В те времена и я поддался общему настроению и тоже, пожалуй бы, "признался", но следствие по моему, делу временно приостановилось. Островерхов, видимо занятый другими делами, на допросы меня не вызывал.

Долго тянется тюремный день, а ночь — коротка. Иногда кажется, что не успел закрыть глаз, как в уши уже врываются звонок подъема и назойливые крики надзирателей:

— Давай, вставай! Вставай!

Встаешь совсем не освеженный сном, с отуманенной, терзаемой болью головой и уставшим, разбитым телом.

Ночь для нас — это всего лишь пять часов сна: от полуночи до пяти утра. И какого сна! На холодном и грязном цементном полу, подостлав под себя рваный пиджак. Через каждые 10–16 минут просыпаешься: то отлежал себе бок, то загрохотала дверь, выпуская кого-то на допрос, то идущий к параше споткнулся о тебя. Хлопанье двери и хождение к параше ночью почти непрерывное, причем сонные люди не разбирают, что под их ногами — пол или человек.