Люди среди людей

Трудно вообразить время и место, менее приспособленные для научного поиска, чем Саратов 1917 - 1921 годов. Мятежи, голод, сыпняк, разруха… То с юга, то с севера к городу подступают фронты гражданской войны. Но ни голод, ни пулеметные очереди на улицах не могут остановить тот процесс «каждодневного пристального думанья», который у гениев науки запущен один раз на всю жизнь. Профессор читает лекции, помогает выхаживать истощенных сыпнотифозных студентов, за отсутствием сторожа сам гоняет с опытных делянок прожорливых грачей, но одновременно, в поле и на кафедре, продолжается невидимая работа ума, вроде бы и не связанная с лекциями и тяготами будней. Мозг анализирует и синтезирует, просеивает и перебирает тысячи научных фактов, подмеченных в поле, вычитанных из книг, найденных во время экспедиций. Куда же ведут ученого его раздумья?

Вавилов размышляет о странной судьбе ботанической науки: та часть ботаники, что кажется профанам наиболее скучной - систематика растений, - не только не скучна, но, наоборот, в высшей степени увлекательна, ибо имеет прямое отношение к путешествиям искателей зеленых богатств.

…Как ни странно, но человечество, тысячелетиями питаясь от плодов земли, очень долго оставалось равнодушным к своим кормильцам. В I веке н. э. Диоскориду было известно около шестисот различных растений. Прошло почти полторы тысячи лет, но европейцы XIV столетия по-прежнему имели представление лишь о восьмистах травах, деревьях и кустарниках. Ботаники средневековья в лучшем случае пытались разыскать в. окрестностях Парижа и Лейдена те растения, которые Аристотель описал для Греции. Чаще же они просто принимали на веру все ботанические бредни прошлого, начиная с библейского «древа познания» и кончая таинственным растением «баромец» из татарских степей, которое якобы порождает живых баранов.

Но вот, подняв паруса, двинулись к дальним берегам каравеллы Колумба, Васко да Гамы, Магеллана, Джона Кабота, и сразу стало тесно в ботанических индексах. Испанцы привозят из вновь открытой Америки картофель и маис, табак и подсолнечник, помидоры и баклажаны. Европейцы узнают о кофейном и какао деревьях; в садах Италии и Испании зацветает привезенная с Ближнего Востока сирень; начинают плодоносить прибывшие из Китая апельсины и мандарины. Цейлон шлет гвоздичное и коричное деревья, камфарный лавр, индигоферу, дающую ослепительно синюю краску индиго. Португальцы впервые сталкиваются в своих владениях с ананасом, агавой, зеленым перцем. Разведчики Африки приносят весть о гигантах древесных пород - баобабе и драцене. Становится все труднее разобраться в изобилии новых растений, тем более что ботаники разных стран всяк на свой вкус именуют вновь обнаруженные травы и деревья. И нередко какой-нибудь цветок получает тридцать - сорок наименований.

«Если эту беспорядочную толпу не разделить на отряды подобно армии, то все в ней останется в хаосе и волнении», - сокрушался итальянский ботаник XVI века Цезальпин. Причин для беспокойства у него было вполне достаточно. Беспорядочное накопление фактов в ботанике привело к бесконечным ошибкам и ожесточенным спорам между учеными. Цезальпин делает первую попытку определить и назвать известные уже растения. Но ни ему, ни его коллегам в течение последующих двухсот лет работа эта оказывается не под силу.

Когда швед Карл Линней в середине XVIII века приступил к созданию новой ботанической классификации, число известных науке видов возросло до десяти тысяч. Зеленый океан явно выходил из берегов человеческого познания, грозя затопить ботанику как науку. Линней, в честь которого король Швеции приказал выбить золотую медаль, совершил для своего времени великий подвиг. Он разделил растительное царство на четко различаемые неизменные виды и окрестил их именами, удобными для ботаников и агрономов.

По греческому преданию, дочь критского царя Миноса подарила афинскому герою Тезею клубок ниток, чтобы он смог выбраться из запутанных коридоров Лабиринта. Завершив свое дело, Линней с полным правом мог утверждать: «Система - это ариаднина нить ботаники, без нее дело превращается в хаос». И действительно, предложенная им система, как плотина, остановила расползающуюся громаду научных фактов, слово ученого построило в отряды не поддающуюся учету растительную «толпу».

Линнеевская классификация долгие годы оставалась нерушимой, как скала.