Люди сумрака

До того, как в мою жизнь огненным вихрем ворвалась Алесса, она представляла собой лишь бесконечное серое полотно тоскливых будней. Только те часы, когда я писал, я был по-настоящему счастлив. Если картина удавалась, эйфория продолжалась — она буквально питала меня, давая силы, подначивая скорее водрузить на мольберт новый холст. Если картина выходила неудачной, я приходил в бешенство — резал холст ножом для писем и выбрасывал как никчемный мусор. Потом сожалел, но было уже поздно.

Я писал столько, сколько себя помню. Когда мне было пять лет, я уже старательно вырисовывал на листах все, что видел вокруг. Рисовал как одержимый. Вся квартира — обои, скатерти, даже пол, — было в моей аляповатой мазне. Мама шутила, что мне не нравится пустота и белый цвет — именно поэтому я так старательно закрашиваю все вокруг себя. «Ты еще изменишь этот мир, заполнишь его яркими красками», — нежно говорила она, целуя меня в макушку.

Когда она умерла, я первый и единственный раз в жизни бросил рисовать. Холсты покрывались все большим слоем пыли, краски засохли, и мне пришлось просто выбросить их. Я часами стоял перед мольбертом, глядя на девственную белизну холста, но стоило только поднять руку с зажатой в ней кистью, как она начинала дрожать.

Спустя почти год я все же сумел справиться с пустотой, возникшей в душе после смерти матери. Заполнил ее гневом до самых краев, а потом научился выплескивать ее на холст. Те картины — в неизменно красно-черных тонах, цветах моей ярости, — до сих пор называют одними из самых лучших у меня. Но мало кто знал истинную тому причину.

У меня была тайна, которую я не мог открыть никому — даже Алессе. Не потому, что не доверял ей — она была единственной, кому я безгранично верил. Я боялся отпугнуть ее… боялся потерять.

Дитя Сатаны — сказала бы она такое, узнав о даре, которым я обладал? Я не знал, и знать не хотел. Она ходила в церковь по воскресеньям, читала ежевечернюю молитву. Я знал, что она чтит церковные законы, знал, что считает Выжигателей борцами за чистоту души… но спрашивать, что значат для нее одаренные, я боялся.

Называя меня человеком страстей, Алесса даже не подозревала, насколько была близка к истине. Мои картины действительно обладали магией, как говорили о них люди, вот только они вкладывали в эту фразу совсем иной, не имеющий ничего общего с реальностью, смысл.

Все, что творилось в моей душе, как в зеркале отражалось в моих картинах. Если я был полностью опустошен, картины выходили тусклыми, безжизненными, подчас совершенно уродливыми. Если я испытывал радость, если в крови бурлил адреналин, мои картины словно бы излучали свет. Когда я жил — жил по-настоящему, а не просто существовал, — жили и мои картины. Но как только эмоции стихали… я вновь и вновь резал холсты.

Я довольно рано понял, что связь между мной и моими картинами — не игра моего воображения, и не простая зависимость от эфемерного вдохновения — здесь кроилось нечто большее. Дар. Мне было все равно, кто его дал — бог или дьявол. Я был одержим желанием написать великую картину, и был готов ради этого на все.

До знакомства с Алессой я пытался получить эмоции — своеобразную плату за великолепие моих картин — всевозможными способами, не гнушаясь ничем. Экстремальные виды спорта — все, лишь бы адреналин был на пределе; «хрустальный порошок» — кристаллы магической эссенции, не самый легкий наркотик, способный окунуть человека в мир волшебных грез и фантазий. И… Игра. Многоликая, непредсказуемая, а подчас и невероятно опасная.

Но Алесса… Она все изменила. С ее появлением в моей никчемной жизни началась новая, прекрасная пора. Я был влюблен, счастлив, мои картины дышали жизнью — никогда еще прежде я не был так близок к своей мечте.

Мне казалось, что это навсегда. Алесса стала частью моей жизни и с нею — я верил — я способен на все. До встречи с ней я просто существовал, обретя ее — только начал жить и наслаждался каждой секундой своей новой жизни, каждым ее мгновением.

Впервые войдя в мою квартиру, Алесса ужаснулась увиденному. Повсюду царил хаос — частый гость как в моем доме, так и в моей душе. Бросилась наводить порядок, не снимая высоких и тонких каблуков, не боясь того, что запачкает светлое шелковое платье.

Глядя на ее безупречный маникюр, на превосходно сидящие и наверняка дорогие платья, на кольца, усыпавшие тонкую руку, и обнимающий запястье золотой браслет, я боялся признаться ей, как же я был беден. Потом вдруг осознал: Алесса не могла этого не понять. В моей жизни и в моем доме царило запустение. Ободранные обои, слезающие со стен квартиры как старая кожа, скудная обстановка, видавшая виды мебель и заляпанный краской щербатый пол… На всех поверхностях — краски и холсты. Но Алесса в своем шелковом платье порхала среди этого бедлама, будто и вовсе его не замечая.