Люди суземья

Герман прошел к столу, взял в руки телеграмму, посмотрел дату отправки и небрежно положил обратно.

— Чепуха. Обыкновенный скандалец. Светланка опять закрутила роман с каким-нибудь элитным студентиком, а старичок узнал...

— Как ты смеешь?!

— Точно говорю. Не первый раз. Помнишь, из Ялты вылетели по такой телеграмме? Тогда даже «срочная» была!

— Прекрати!. У сестры горе, а ты зубоскалишь. Стыдно!

— Гм... Горе. Горе бывает разное... Ты, конечно, поезжай, восстанови мир, если он еще не восстановлен — телеграмма-то недельной давности! А то, пожалуй, и защита сорвется.

— И ты поедешь! Я уже с Маркеловым договорился, он увезет багаж.

— Ну, ну... Оперативно!.. Бабушка, дай чего-нибудь пожевать!

Акулина отняла от глаз передник, тенью вышла в кухню. Герман отодвинул на край стола свертки и вдруг увидел между ними блок сигарет «ТУ-134» и на нем — зеленый кулечек. Развернул — конфеты ‹«Кара-Кум».

«Не забыла, привезла!..» — с теплой нежностью подумал он о Кате.

— Ты какую рубашку в дорогу наденешь? — спросил отец.

— Никакую. Я же сказал — не поеду. Так что оставь пару белья да пару рубашек. Любых.

Василий Кирикович хлопнул крышкой чемодана.

— Послушай, — прошипел он, — неужели шашни с этой девкой тебе дороже... — и замолчал, увидев, как лицо Германа стало бледнеть.

— Ты выбирай слова. Тебе ясно сказано — я остаюсь.

— Но это безумно!

— Не кричи. Ты не в своем кабинете. И еще раз прошу: Катю не трогай.

Василий Кирикович смотрел на сына и не узнавал его. На лице Германа, в его взгляде была пугающая решимость. И что-то надломилось в душе отца.

— Хорошо. Пусть будет по-твоему. Оставайся. Но я это тебе припомню!

— Давай без угроз...

Акулина, в кухне пережидавшая перепалку сына с внуком, стала подавать ужин. Боясь случайно встретить взгляд Василия Кириковича, она незряче смотрела перед собой и не замечала, что тарелка трепещет в руках и суп выплескивается на пол.

— Поешь-ко, дитятко, поешь, — прошептала она.

И столько боли и нежности, заботы и скорби было в ее голосе, что Герман невольно взглянул на старуху, и ему стало очень жаль ее, одинокую и несчастную.

— Завтра медичка приедет, — сказал он, чтобы хоть немного утешить бабку.

— Ну! Завтрия и приедет? Ой как хорошо-то!.. — обрадовалась она.

— Сегодня бы приехала, да работы много, а вторая — в отпуске.

— А которая приедет, не знаешь?

— Марина.

— Маринушка?! — Акулина кинулась к деду: — Слыш-ко, Киря! Завтрия Маринушка приедет. Она-то уж пособит!..

Василий Кирикович смотрел то на мать, то на сына и ничего не понимал: ни о каком медике при нем разговора не было. Он вдруг почувствовал себя посторонним в этом доме, где все делается без его ведома и без его участия. Но ощущение это длилось всего какое-то мгновение, и от этого в душе осталось лишь легкое сожаление о том, что не он, не сам Василий Кирикович, а кто-то другой, видимо, Герман позаботился о враче для больного старика.

40

Полчаса простоял Герман под березами. Он недоумевал: что могло задержать Катю? Нашлась неотложная работа? А что еще?..

Она вышла из дома, когда совсем смеркалось. В том же дымчатом платье, в котором была вчера, в тех же сапожках; косынку держала в руке.

Что-то необычное заметил Герман в ее походке: не было в движениях прежней веселой легкости, да и лицо замкнуто, и глаза странно блестят...

— Тебя не отпускали? — в тревоге спросил Герман.

— Почему же? Я — свободна, — голос непривычно резок. — Идем!..

Герман робко дотронулся до ее руки, но Катя отстранилась. И тогда он понял: либо родители, либо Петр против этих свиданий!.. Но почему? Что они знают о нем?

В молчании дошли до середины деревни.

— Постоим здесь, — сказала Катя, и Герману стало зябко от печальных, незнакомо холодных глаз. — Завтра уезжаете?

— Отец уезжает, а я остаюсь.

— Значит, договорились?

— Договорились... Но это ладно. Ты скажи, что произошло? Я не узнаю́ тебя! Ты что-то от меня скрываешь.

— Мне скрывать нечего, — она старалась дышать ровно и глубоко, но он видел, как высоко и часто вздымалась ее грудь. — Я же говорила, мы слишком разные. Я хотела бы настоящей дружбы, а ты ищешь развлечений.

— Катя, я не понимаю тебя! Объясни, в чем дело?

— Дело в том, что теперь я знаю правду. Люська слышала, как вы с отцом разговаривали. Утром, когда бегала к бабушке. Даже на крыльце у вас постояла. Но мне ничего не стала говорить, не хотела расстраивать перед поездкой...

— Если она слышала весь наш разговор...

— Нет, она слышала очень мало, но и этого хватит. Ты сам признался отцу, что забудешь меня в первый же день, как уедешь отсюда.

— Люська ничего, абсолютно ничего не поняла!.. — Герман торопливо закурил. — Ты только выслушай меня — и все поймешь.

— А что тут понимать? Говорил ты так или не говорил? Может, все это Люська придумала?

— Говорил. Но это было сказано... Я даже не знаю, как выразиться... — от волнения Герман не мог подобрать нужного слова.

— Чего же ты замолчал? Я слушаю.