Люди сверху, люди снизу

– Как всегда, – только сейчас она заметила, какие у него странные глаза: суживающаяся форма, а внутри – блестящая точеная яшма: такая стояла на мамином туалетном столике. Стелла подумала, что Савельев, может быть, тоже полудрагоценный, раз обладает таким цветом…

– Пойдем отсюда.

Они вышли из школьного двора; дорога тонула в разноцветных листьях. Стелла набрала целую охапку – зеленовато-желтых, пестро-рыжих, золотисто-коричневых – кленовых, с удовольствием втягивая носом их запах.

– Где ты живешь? – спросил Савельев и, вопреки экранным героям, не предложил поднести ее сумку.

– А вон, через две улицы – видишь дом?

…У подъезда стояли долго, над чем-то смеясь. Стелла, изучающе смотревшая на «защитника чести», небрежно сказала:

– А хочешь, ко мне пойдем. Поиграю тебе.

– Ты играешь? На чем?

– На фоно, на гитаре. Музыкалку я бросила еще два года назад, а так… – сама бренчу немного. Родители приходят не раньше восьми, не бойся.

– Да я не боюсь, чего бояться… – слегка смутился Савельев.

В лифте ехали молча; ключ долго не попадал в замочную скважину.

Савельев, зайдя в прихожую, огляделся: суперсовременная «стенка», столик для телефона, изящные сухие цветы в напольной вазе, кресло-качалка из бамбука – ничего лишнего, броского, и в то же время…

– Ты не стесняйся, проходи. Есть-то хочешь?

Савельев хотел есть более чем и зашел в кухню:

– Следи за кофеваркой, я сейчас, – Стелла вернулась в шортах и в чем-то белом – он не понял, а потом с интересом посмотрел на ее ноги, но почти сразу отвел взгляд, делая вид, будто смотрит на стопку иллюстрированных журналов: собственно, он понятия не имел, зачем подрался с Егоровым и притащился к Стеле, – однако запах кофе и пирога с корицей отвлек его.

– Слушай, Женька, – впервые Стелла назвала его по имени, – а ты откуда сам-то?

– А мы деревенские! – промычал он набитым ртом.

– Да ну тебя! Правда, откуда?

– Из Владимира. Отец – военный, дали ему повышение, так что теперь в Москве. Год уже. Почти.

– Быстро привык?

– Да вроде; только… – он замялся.

– Что «только»?

– Мать во Владимире осталась. Ну, развелись предки; на каникулы к ней поеду.

– А… – протянула Стелла. – Ты не переживай, мои тоже: раз в месяц то сходятся, то расходятся – достали.

– А у тебя родители кто?

– Люди, – засмеялась Стелла, откусывая пирог. – Отец – хирург, мама – сценарист. Кстати, не смотрел летом в «Художественном» фильм «Параллельное пламя»?

– Нет.

– Я тебе как-нибудь на видике покажу. Знаешь, там такое мрачное Средневековье, ведьм на кострах сжигают, а один инквизитор влюбляется в женщину, обвиненную в колдовстве… В общем, видеть надо… Под Мадридом снимали; мама туда ездила прошлой весной.

– А тебя не взяла?

– Нет, конечно. Она же по работе. Слушай, я не представляю, что родителям говорить… И так уже за три недели, что учимся…

– «Парнокопытное» от тебя без ума. Зачем ты ей про этот «Ландыш» чертов сказала?

– Не знаю, разозлилась. Чего лезет? Как будто я ей мешок баксов должна. Сижу, хожу – никого не трогаю…

– Тебя «трогают», – кашлянул Савельев.

– Козлы, понимаешь. Мальчики в период полового созревания, – Стелла покраснела. – Этот Егоров так и норовит ущипнуть…

– Егоров больше НЕ БУДЕТ, – сказал Женька железным тоном, и Стелла на мгновение утонула в его «полудрагоценной яшме». – А родителям что сказать – придумаем.

– Не надо ничего думать: мать в курсе. Думаешь, это в первый раз? Все началось с того, что я в этот долбаный школьный хор не ходила: меня с пятого класса или с четвертого – к директору на ковер. Потом, в шестом, галстук пионерский сняла – ну тошнило уже от их «светлого будущего», понимаешь? Вместо галстука – булавку носила огромную; завуч в коридоре как увидит, заставляла снимать: «Аморально». В комсомол не вступала… Да вроде уж не обязательно теперь… С уроков сбегала… Тощища! – протянула Стелла. – Ладно, пошли за гитарой, а то уже четыре часа…

Настроив, она провела пальцами по струнам:

– Может, в комнате? Мне там как-то привычней.

Стелла села около старого черного пианино, закинув ногу на ногу:

– Только уговор: не думай, что я это все «о себе»… Понял? Это все придуманное, литературный вымысел, ясно?

– Да ладно тебе, пой давай, – растерялся Савельев.

…И запела: а голос у Стеллы был не высокий и не низкий, скользящий какой-то – и Женька почему-то по-новому смотрел на нее: это была уже не просто одноклассница, но «женщина, которая поет»:

Как удручающе напрасны
Щедрот изысканные бури!
В непониманьи: «В той лазури
Летать ли было не прекрасно?»
Вновь искрометно засияли
Дневные звезды, и погасли…
Но слышен голос равнодушный,
Всенепрощающий, неясный,
Что говорит – и снегом плачет,
Что обвиняет и морочит
Мои виски… Но алчет страсти!
Но лишь любви – тревожно – хочет…

Это было похоже на романс.