Люди сверху, люди снизу

– Когда-нибудь и этот текст закончится. Его допишут, подредактируют, покажут корректорам, пустят в печать… – Женщина Пишущая, Подвид смотрит сквозь дым на дождевые капли, стекающие по оконной раме. – Его прочитают, не– и поймут, напишут на него рецензию, поставят вместе с ней на полку, отдадут кому надо и не очень, возможно, переиздадут, отложат, забудут, вспомнят посмертно… – Женщина Пишущая, Подвид пьет маленькими глотками чифирь из опаловой чашечки; звучит «Кофейная кантата» Иоганна Себастьяна Баха. – Мама, так есть. Когда-нибудь и я освобожусь от всех этих текстов, – знатная дама смиряется со Смертью как с главным действующим лицом.

– Но почему тебе в голову не приходит дописать этот? Здесь же такое поле деятельности! Такое можно закрутить! Это я просто выдохся, а то бы… Знаешь, я просмотрел конец – ощущение, будто тот не окончен. Недоделан, понимаешь? Вообще, положа руку на сердце, он очень сырой. Над ним надо работать – потенциал-то есть! – автор-мужчина наливает себе виски с содовой, замечая захлопывающуюся перед его носом дверь. Бесконечно, всегда по кругу, прыгает он по кочкам букв: от «А» до «Я», от «Я» до «А» – и так далее, и тому подобное, продолжение в следующем номере.

– Нет-нет, – Женщина Пишущая, Подвид проходит сквозь китайскую стену слов. – Не то…

Новый абзац.

«Между тем Анна с неким Малчиком уже сходят с поезда на крымскую землю», – не важно, что предложение не очень-то согласовано, да и с кем его теперь согласовывать? Редактор уволен по собственному желанию; он пишет теперь сонеты. Женщина-автор отказывается от всех известных ей слов, покупает ярко-красный спортивный костюм и уезжает кататься на горных лыжах: ей просто необходимо сменить обстановку, иначе мэм не отвечает за последствия. Автор-мужчина пребывает в «творческом поиске», он ищет смысл на дне стакана и каждый день начинает «новую жизнь». В сущности, они тоже люди: «На свои – имеешь право!» Рекламка в метро на выгодных условиях… Что ж, попробуем еще раз: незаменимых и гениальных здесь нет! Каждый пятый сейчас что-нибудь пишет, не так ли, сэр? Между тем…

Анна с неким Малчиком уже сходят с поезда на крымскую землю. Портовый город предлагает себя: «Та дишевле ж нэ найдете! Почти ж у моря! Задаром отдаю!» Перед глазами мелькают непривычные надписи типа «Сигареты Boss – це класс!», «Солнце Аюбов Первак» и проч.

Через какое-то время Анна с Малчиком снимают дачу недалеко от воинской части: через утро утомленные солнцем и отсутствием женщин солдаты стреляют у нашей героини, облаченной в наглый оранжевый купальник, сигареты. Дача: просторная, вся белая, двухэтажная, с виноградом, нежно обвивающим решетку на окне первого этажа и плющом у входа, она напоминает Анне дворянские усадьбы девятнадцатого, хотя, конечно же, на усадьбу не тянет. Хозяйка с сыном практически все время в городе; лишь иногда она привозит его на дачу «подышать». Когда немного близорукая Анна видит того впервые, он кажется ей глухонемым. За чаем, вечером, Анна интересуется, откуда доносится странный звук. «То ж Петя в мячик играет. До трех лет врачи ничего не находили, а вот поди ж ты – горе-то какое… Дауна у него. – Хозяйка отворачивается и подносит рукав платья к глазам. – Тридцать пять ему, да. Говорили ж мне, что такие, как он, больше двадцати редко живут, да – а Петенька вот… на пятнадцать лет уж перегнул. Он, знаете ж, добрый такой, понятливый… Да…» – через несколько минут скрипит калитка, и Анна отчетливо видит входящего в сад стареющего дауна: большой характерный лоб, маленькие боязливые глаза, не смотрящие никогда на тебя прямо, а только по сторонам или вниз; все лицо как бы придавлено тяжелой печатью – отметиной слабоумия, руки плотно прижаты к бокам; желтенькие веселые носочки резко контрастируют с прорезающимися морщинами, недетской лысиной и добротной растительностью на руках и ногах. «Петя, иди ж кушать, стынет! – зовет сына хозяйка, и тот послушно, будто ягненок, стеснительно подходит к столу. – Давай, бери ж ложку, вот она. Ешь, ешь. Да аккуратнее ж!»

Анна смотрит, как даун, втянув голову в плечи, поглощает борщ, а потом фаршированные перцы и дыню. После дыни он исчезает, а через пять минут приносит откуда-то пластмассовый стакан с ежевикой – сладкой душистой крымской ежевикой, – ставит перед Анной и, дико смущаясь, тут же уходит; из комнаты на улицу доносятся звуки. «Петя, чаю!» – зовет снова его хозяйка. – «Сейчас досмотрю…» – негромкий тенорок. – «Понимаешь ты ж много, чего смотришь, – вырывается в сердцах у несчастной женщины. – Ну, спокойной ночи», – уходит она в дом.

Августовская ночь настигает внезапно, в половине девятого уже темно; подкрадывается время почемучек. «Почему ты не уходишь от мужа?» – «Почему ты спрашиваешь сейчас?» – «Потому что завтра ты не ответишь» – «Откуда ты знаешь, что я сегодня отвечу?» – «Знаю» – «Потому что круглая земля» – «Я тебя…» – «Остынь, не теперь…» – Анна закуривает. Анна боится принять какое-либо решение. Что делать ей? ЧТО ЕЙ ДЕЛАТЬ?