Люди сверху, люди снизу

Некий Пишущий обаял Лору где-то в середине 80-х по-стконцертными цветами и гениальным художественным трепом: еще бы, «надежда великой русской литературы»! Литература, впрочем, ничего о том не ведала, Лора тоже, но вот байки его, способность воспринимать ее музыку, а также легкий доступ к «закрытому» тогда ЦДЛу – обиталищу живых бородатых словоблудников, да густые каштановые волосы – волнистые, душистые – сделали свое дело. Так Лора будто бы влюбилась в The Homo Writing (в скобках: человека, который почти все свободное время проводит за печатной машинкой, далее – компьютером; возможны варианты, скобку закрыть). Впрочем, Лора – Femina Ludens (в скобках: почти все свободное время человек проводит за роялем; скобку закрыть). Так и сошлись на широченной кровати в перерыве между толкотней спорящих о первенстве муз.

При себе Пишущий имел обыкновенно блокнот да идеально чистый носовой платок, которым однажды и вытер единственную Лорину слезу, скатившуюся, когда та переиграла руку, причем совершенно сдуру (ну кто ж с мороза, не разыгранным, шпарит «Охоту» Листа?!) и думала, что с карьерой пианистки покончено: си-ля-#соль, #соль-#фа-ми, си-ля-#соль, #соль-#фа-ми…

А потом как-то быстренько отзвучал этот траурно-свадебный. В промежутках между чтением рукописей мужа (существительное, к которому Лора так и не смогла привыкнуть), не вызывавшими в ней, впрочем, как восторга, так и неприятия (текст – он и в Word’e текст), тусовками, на которых Лора не успевала запоминать фамилии широко известных в узких кругах живучих классиков, собственными репетициями и выступлениями (глоток воздуха!), Лора родила доношенного. «Та парубок!» – весело крикнула гарна дивчина из-под Киева, играющая роль акушерки, а Лора почему-то подумала, что когда тот вырастет, они никогда не будут меняться друг с другом одеждой, как это могло случиться, родись девчонка, и отвернулась к стенке. Глупая мысль, дурацкая, нелепая… И почему здесь все время в голову чушь лезет?

Потом Лоре дали подержать незнакомое существо с крошечными пальчиками и полупрозрачными ушками: оно не показалось ей хоть сколько-нибудь симпатичным, к тому же, было в крови. Лора спросила себя, сможет ли полюбить это пока еще чужое создание, но полюбила уже через секунду, а через две назвала: Максим – так того и записали в ядовито-салатовом свидетельстве рожденных в эсэсэсэр.

Последнее время Лора часто вспоминала роды, несмотря на тысячи собственных запретов. Тогда, двадцать лет назад, ей повезло: все случилось удивительно быстро, без разрывов и проч. Конечно же, в роддоме – уродбольница! – она искала пятый угол: освободившиеся от бремени курицы – а именно эта категория дам окружала ее днем и ночью – кудахтали о пеленках, болезнях, деньгах, мужьях – что там еще? Аффтар, если угодно, расширит список. Лора отворачивалась к стене, и только когда слышала с улицы свое имя, вставала и, улыбаясь, подходила к окну. Там, на снегу – свобода! – стоял Пишущий и размахивал чересчур длинноватыми – Лора не сразу заметила – руками. «Хочу играть!» – писала она на бумажке и запускала ту – самолетиком – в форточку. Он ловил записку, целовал, а потом в палату приносили розы (хотя цветы почему-то запрещались, и лишь для нее – «пианистка при муже-писателе»! Оплачено отдельно! – делалось исключение): белые, красные, розовые… Лора не думала о том, что цветок этот «избит». Нет-нет, они были прекрасны – розы, пусть даже и купленные на гонорар за перевод стишат узбекского рифмоплета. Зато книги, которые оказывались в зоне недоступности для «простых советских людей», Лора свободно читала в самиздатовском варианте: их вместе с розами приносил Пишущий, вкладывая между страниц смешные записки с рисунками. Рассматривая их, Лора думала, что лучше всего ему, несмотря ни на что, удаются буквы, а ей – ноты; плод же их спокойной любви – Максим – синтез буквы и ноты, а значит – краска.

После выписки, дома, в маленькой квартирке на Большой Садовой, Лора разрывалась между «Французскими сюитами» Баха, его Каприччио «На отъезд возлюбленного брата» да криками киндера: удивительно, но как только тот слышал «Фугу, написанную в подражание рожку почтальона», успокаивался.

Но – увы! Научить мальчишку играть сносно так и не удалось, и это очень расстраивало Лору – еще бы! Звуки с детства были ее смыслом, отдушиной, великой болью (мелодраматичные нотки в тексте набирают обороты) и великим счастьем. Максим же с удовольствием слушал все аллеманды-куранты, столь любимые его ма, но совершенно не хотел заниматься. Музыка – подчас невыносимый балет для пальцев и кисти – волновала его лишь на уровне потребления, не больше. Так он наотрез отказался ходить в музыкалку, хотя под куранты-жиги не без удовольствия пританцовывал.