Люди трех океанов

Серафим Никодимович Гай, комиссар полка, был человек необычайных контрастов. Вопреки своему запорожскому роду, выглядел он щупленьким, костистым, с мелкими, мальчишескими чертами лица. Зато голос громовой: проводил Гай политинформацию на стоянке первой эскадрильи — его слышали во второй и третьей. На голове ни единого волоска. В порядке компенсации отпустил огромные водопадные усы. Видимо, только они и роднили Серафима Никодимовича с его могучими предками да еще язык. Как ни старался комиссар говорить чисто по-русски, не получалось: нет-нет да и прорвется какое-нибудь «хай», «очи», «треба», а то и целая фраза: «Николы довго балакаты».

Этой фразой он и встретил Рудимова, начштаба и всех командиров эскадрилий, пришедших к нему по срочному вызову.

— Николы довго балакаты… Нужно срочно отправлять семьи. Поедут в Куйбышев. Уже есть договоренность с обкомом партии.

Утром от гарнизонного клуба, где сгрудились машины с пожитками отъезжающих, доносился детский плач, женские причитания и громовые распоряжения Серафима Никодимовича.

Корней Иванович подавал жене многочисленные узлы и чемоданы и несмело возражал:

— Зачем тебе, Варя, этот таз. Дорога вить далекая…

— В том-то и дело, что далекая, — отвечала Варвара Николаевна и наказывала: — Будешь вареники варить, бросай в кипящую воду…

Подальше от людских глаз уединились механик Зюзин со своей такой же молоденькой и застенчивой, как и он сам, супругой Женькой, которой едва исполнилось восемнадцать лет. Вовка несколько раз пытался поцеловать Женьку в губы, но она косилась на полуторки и отворачивалась. Рудимовы тоже стояли в стороне, под акацией. Степан держал в руке похолодевшие пальцы Тамары и неумело утешал плачущую жену:

— Я напишу… И ты пиши…

Засигналила головная полуторка. Женщины засуетились, ткнулись в куртки мужей. Кто-то всхлипнул, кто-то заголосил. Мужчины молча отрывали от себя жен, усаживали, закутывали детей. Машины тронулись. Сидевшая в кузове задней машины Тамара закрыла лицо руками. Степан пошел рядом с колесами.

Вернувшись в опустевшую и сразу ставшую чужой комнату, Рудимов остановился посреди нее и не знал, что делать. Только сейчас он понял, как ему будет трудно без Тамары, без ее голоса, смеха, больших серых глаз и пахнущих лугом волос. За окном заворковал голубь. Степан распахнул форточку, и красный голубь влетел в комнату, сел на спинку кровати. Капитан подставил плечо, голубь перелетел.

— Одни мы с тобой остались, Егор…

Почти каждый вечер, вернувшись с полетов, Рудимов разговаривал со своим любимцем. Иногда рассказывал ему даже о том, как прошел его боевой день.

— Трудно было, Егор. Трудно. Вот вчера потеряли Пешкова, сегодня Шалагина.

А однажды Рудимов сказал красному голубю:

— Как мне с тобой быть? Завтра улетаю отсюда…

Егор смотрел на своего хозяина красными, словно от высотных ветров, глазами и терся клювом о его висок.

— Ладно, возьму с собой, — как бы поняв просьбу друга, согласился капитан.

…Огневой вал переднего края подкатывал к Перекопу. Эскадрилью Рудимова перебрасывали к Сивашам для взаимодействия с сухопутными войсками. Настал час расстаться с полком. Жаль было Степану покидать дружных, боевых ребят, командира. Прощаясь, Павел Павлович коротко бросил:

— Ну, с богом! Не забывай.

Помолчали. Достали портсигары. Но не закурили, а протянули друг другу. На память.

ИСКОРКИН БУНТУЕТ

— Почему меня не пускают в полет?

— Есть причины.

— Можете мне о них сказать?

— Сейчас не могу.

Кадыкастенького паренька с выгоревшими, как ковыль, вихрами и большими девчоночьими глазами в эскадрилье так и звали — Малыш. В самом деле, он был настолько мал, что скорее походил на подростка, чем на двадцатилетнего лейтенанта.

Но Димка Искоркин не был в обиде ни на свой рост, ни на уменьшительное имя. Потому что имя это произносили с уважением и любовью. Малыша в полку любили и оберегали. Грешил этим и Рудимов. Жаль было посылать парнишку под огонь, и комэск под разными предлогами не включал его в боевую группу.

Малыш справедливо посчитал себя обиженным. Как-то перед полетом эскадрильи на сопровождение он вошел в землянку к Рудимову и срывающимся дискантом спросил:

— Значит, товарищ капитан, доверия мне нет? Ростом не вышел…

— Искоркин, куда вы спешите? Чего бунтуете?

Смотрит комэск, а на длинных мальчишеских ресницах дрожит слеза. Пытается объяснить, что лейтенанту надо пока потренироваться на земле, а самого мысль гложет: «В самом деле, зря человека обидел». Кончился разговор тем, что командир эскадрильи пообещал в следующий раз взять парня своим ведомым. Просияло Димкино лицо.

Искоркин летал неплохо. Имел даже два сбитых. Но часто ему не везло. Он ходил ведомым, ну а ведомому всегда больше достается. И вот однажды в бою эскадрилья потеряла своего любимца. Ребята приуныли. Рудимов не находил места, ругал себя, раскаивался, что поддался Димкиным мольбам.