Люди трех океанов

Раскаленным прутом очередь втыкается в плоскость Степановой машины. Она содрогнулась, будто от боли, и свалилась на крыло. Рудимов не стал выравнивать, а еще больше ввел в вираж, и немец на звенящей скорости проскочил мимо. На мгновение Степан увидел чужое бледное лицо.

Маневр удался. «Мессер» соблазнился легкой добычей и потерял обе цели. Теперь очередь его, Рудимова. Он ставит свой «миг» носом к зениту. Сто девятый тоже ползет вверх. Степан еще ближе, к самой груди, прижимает ручку и, кажется, нутром чувствует, как она бьется под напором высотного ветра.

«Мессер» тоже берет круче. Оба идут почти вертикально и, кажется, повисли, не отрываясь друг от друга. Это была схватка за трамплин — высоту. Кто отстанет — проиграл. Как молил Рудимов свой «миг», чтобы тот хоть немножко выше вырвался. Немец, кажется, отстал. Нет, не отстал, а чуть уменьшил угол кабрирования и отвалил в сторону.

Рудимов заметил, что «мессер» начал быстро уменьшаться: значит, он уходит. Неужели не удастся догнать его?

Степан почти до защелки посылает сектор газа, и самолет, почуяв прилив сил, набирает предельную скорость. Сто девятый близко. Но он, сломав линию полета, падает вниз. Рудимов радуется такой затее: она известна. Плавная отдача ручки, и в ушах нарастает упругий посвист. Правда, немец, выйдя из пике, еще пытается маневрировать. Но это не спасает. На развороте он сам натыкается на крестовину прицела и тут же вспыхивает.

В пылу схватки Степан не чувствовал и не видел ничего, кроме этой чужой машины. Но когда она ушла к земле, оставив после себя лишь дымный след, ощутил какую-то неимоверную тяжесть, от которой кружилась голова, как тогда на берегу моря у Тархан-Кута. Сейчас только понял, что от перегрузок заныла еще свежая рана под ключицей. Но теперь можно лететь, как говорится, и тише.

Вернувшись на аэродром, Рудимов тут же, на старте, увидел летчика злополучной семерки. Он, видать, нарочно задержался, ожидая комэска, чтобы, долго не томясь, получить нагоняй. И не ошибся. Капитан приготовился отчитать незадачливого пилота. Но как только увидел изможденное, с синими полукружьями под глазами лицо лейтенанта, не решился ни упрекнуть, ни тем более отругать. Да и вообще Рудимов не был мастак распекать. Самое большее, на что он был способен, неодобрительным тоном спросить подопечного:

— Вы лучше умеете летать?

В понятии Степана «летать» — не просто пилотировать, а и стрелять, воевать и даже просто быть порядочным человеком. Приготовил и сейчас эту фразу, но передумал и спросил иным, сочувственным тоном:

— Вы ранены?

— Так точно. Уже сестра перевязала ногу, — показал лейтенант на разорванную штанину ниже коленки.

— Больно?

— Терпимо.

Так хотелось Рудимову вставить к месту саркастическое: «А почему там не проявил терпения?», но опять сдержал гнев. Надо все объяснить лейтенанту спокойно, убедительно. Но как это сделать?

— То, что вы ранены, я еще издали узнал, — сказал после паузы комэск.

— Плохо вел самолет?

— Нет, хорошо вели, но не в том направлении. Надо на «мессера», а вы от него. Скорее домой, на посадку.

— Но я же ранен…

Почувствовал Рудимов, что не получится деликатного разговора, надо говорить прямо, без обиняков. И он спросил:

— А как вы думаете, немец знал, что вы ранены?

— Наверное.

— В этом вся ваша беда. Могла быть и смерть.

Рудимов говорил медленно, привычно тихим голосом, но лейтенанту его слова слышались неимоверно громкими и секущими, как плеть: самое страшное для пилота — упрек в слабоволии. И он не выдержал, с болью в горле прохрипел:

— Получается, я удрал из боя?..

— Нет, вы не удрали. Вы выдали противнику свою тайну.

— Какую?

— Рану.

Лейтенант замолчал, сник. Так они шли до самой землянки, не проронив ни слова, — впереди валкой походкой комэск, сзади, прихрамывая, пилот. Рудимов уже начал подумывать, что слишком резко он объяснился с молодым летчиком, можно было и полегче… Но с другой стороны, оправдывал себя. Ведь было и с ним нечто подобное. Там, под Севастополем. Его ранили два «мессера». Но у одного кончилось горючее, и он потянул домой. А второй продолжал наседать. Знал Рудимов: выкажи он свою рану — и ему гибель. Нужно драться, словно ничего и не случилось. Он то полз торчком в небо, то вертелся на крутых виражах, а то вдруг бросал машину в пике. Немец был ошеломлен каскадом фигур и поспешил от атаки перейти к обороне. Обливаясь холодным потом, Степан ценой невероятных усилий устремился на противника. И тот потянул к своим, не подозревая, что уступил раненому.

Вернулся Рудимов на аэродром, но вылезти из кабины не смог. Ему помогли. Морщась от боли, он сказал механику Зюзину:

— А все же я его перехитрил. Не выдал раны. Иначе сегодня на поверке меня бы не было.

Вовка понял своего командира. А вот понял ли лейтенант?

Наверное, понял. Потому что дня через два тот паренек принес Рудимову небольшую книжицу и, краснея, ткнул пальцем в какую-то страницу:

— Вы это имели в виду, товарищ капитан?

Степан прочитал: