Люди трех океанов

Когда остроклювый силуэт фашистского истребителя запутался в сетке прицела, Степан надавил клавиш гашетки. Перевитый пламенем столб дыма, взметенные комья земли и куски металла — все, что успел увидеть Рудимов, проносясь над поверженным «мессершмиттом».

Первым Рудимова и Даждиева встретил начштаба. Нет, Корней Иванович не поздравлял, а выговаривал:

— Не зазнавайтесь, хлопцы. Мы у матушки-пехоты всегда в долгу. Как-никак — царица полей.

ЛИЛЬКА И КОРОЛЬ ГУСТАВ

— Короля сбили.

— Какого?

— Густава второго, что ли…

Лильку, большеротую, как птенец, девчонку с соломенно-желтыми волосами чуть ли не до пояса, перевели из официанток в радистки. Корней Иванович долго берег это место для жены Рудимова, но от Тамары пришло письмо, в котором она сообщала, что с завода ее не отпустили и перевели в цех. Какая у нее специальность, не написала, но намекнула, что «нужная, большая и ответственная». Степан расстроился, написал длинное-предлинное письмо, правда без сетований, но с такими многозначительными намеками, что нетрудно было понять, как он ждал жену и как ему не хочется верить в то, что она не приедет.

Поскольку Лилька из гражданского человека превратилась в военного, Сухорябов приказал ей отрезать длинные волосы — единственную Лилькину гордость и предмет восторгов молодых пилотов. Называли те волосы по-есенински — «стеклянным дымом», лишь один Даждиев, казалось, не замечал ни Лилькиных волос, ни самой Лильки. Зато она везде и всегда замечала «своего грека». Она так и называла: «Мой грек». Коста вначале сердился, протестовал: «Какой я грэк, какой я твой?»

— Грек, и мой! — смеялась во весь свой большой рот Лилька и тормошила черную, как ночь, шевелюру Косты. Наконец он махнул на это рукой и перешел в обычное свое состояние — молчание.

О чем думал этот неразговорчивый человек, когда просиживал один темными осенними вечерами на трухлявом бревне возле землянки, никто, не знал. Даже Лильку, которая нередко без всякой дипломатии присаживалась рядом и притрагивалась щекой к его плечу, он не допускал ни к своим мыслям, ни к чувствам. Говорил ей тихо и покровительственно, как младшей сестренке:

— Шла бы ты ночэвать. Ужэ скоро двэнадцать.

Лилька не уходила, и они сидели молча до тех пор, пока их не замечал Корней Иванович и не отчитывал Лильку:

— Зародова, вы опять нарушаете распорядок. Сами не спите и человеку не даете… Марш в землянку.

— Корней Иванович, еще минутку, — дурачилась Лилька. — Грек меня поцелует, и уйду.

Грек поднимался и уходил, а Лилька еще долго стояла в темноте и сквозь слезы глядела, как где-то там, за Сивашами, падали и сгорали звезды.

Однажды в такой вечер к сидевшему на бревне Даждиеву подошел Рудимов. Степан не помнит, кто заговорил первый. Кажется, Коста. Он сказал что-то о письмах из дому и вдруг приподнялся, тронул Рудимова за локоть:

— Стэпан… Можно тэбя так назвать?..

— Я же тебя зову, — почти обиделся Рудимов.

— Стэпан, я тебе как-то говорил, что у меня было три брата… Всэ сгорели в танке. Ты понымаешь, что будэт со стариками, если и я нэ вернусь…

Рудимов встал, подступил к Даждиеву:

— Ты что, Коста? Откуда такие мысли?..

— Да нэт, Стэпан… Понымаешь… нэ подумай, что я дрейфлю, — с трудом пробивался Даждиев к своей мысли. — У мэня к тебе просьба. Понымаешь, как к другу. Нэт у мэня здэсь человека ближе тебя. Понымаешь?..

— Понимаю. Говори.

— Давай договоримся, если я нэ вернусь, — голос Косты сорвался и еле слышно проскрипел, — нэ посылай бумагу старикам. Съезди сам. Понымаешь… Мать нэ перэживет этого. А скажешь, нэ так страшно. Дай слово, что сдэлаешь это…

— Сделаю, Коста, обязательно, — пообещал Степан и тут же спохватился, — только выбрось из головы все эти мысли. Ничего с тобой не случится…

После, того вечернего разговора Рудимов и Даждиев, кажется, боялись оставаться наедине. Лишь через неделю все вошло в колею. Коста повеселел, даже к Лильке стал терпимее относиться. Во всяком случае, не прогонял вечером с бревна и сидел с ней тихо, мирно, до поздней звезды. Лилька перестала называть его греком, но по-прежнему говорила о нем «мой», против чего Коста перестал, а точнее, устал протестовать. И когда Корней Иванович, заставая их вместе, прогонял Лильку, а она опять говорила о поцелуях, Коста миролюбиво просил Сухорябова:

— Пусть посыдыт.

Потом Рудимов увидел фотографию Зародовой в кабине самолета Даждиева.

С тех пор как у Рудимова появилась улетевшая от комдива Гарнаева стая турмашей, Лилька стала как бы приписанной к первой эскадрилье. Она кормила ненасытное птичье семейство, любовалась красным голубем, и Рудимов считал вполне естественным Лилькино тяготение к его эскадрилье. Но однажды при налете «юнкерсов» на аэродром турманы разлетелись. Они минут пятнадцать метались над степью, а потом, собравшись в стаю, потянулись в сторону задымленного Севастополя.