Люди Церкви, которых я знал

Христодула была подвижницей: она спала на полу на старой циновке, а вместо подушки у неё был камень; всё это накрывалось старым одеялом. Еда у неё также была самая простая.

Моё недоумение насчёт того, почему Христодула посылала меня за покупками, разрешилось после её смерти. В надгробном слове отец Павел Никитарас сказал следующее:

«Старица Христодула вошла в монастырь Богородицы шестьдесят лет назад, а сегодня выходит из него в первый и последний раз, когда её несут на монастырское кладбище».

Шестьдесят лет в монастыре, невдалеке от своего дома, и ни разу не вышла за ворота! Слава Богу, и сегодня есть такие монахини, какие бывали в древности. Если мы возложим на себя подвиг, даже самый суровый, и будем совершать его втайне даже от Ангелов, то Господь поможет нам довести его до конца. Когда его взвалила на себя нежная девушка, то разве она не подумала о том, что её родители или близкие родственники, живущие рядом, когда-нибудь заболеют, и она должна будет о них позаботиться? Когда в соседнем монастыре будет совершаться память Иоанна Богослова или преподобного Христодула, то разве ей не захочется, подобно другим, сходить на праздник? А если она серьёзно заболеет, то разве ей не нужно будет уехать с острова ради лечения у опытных врачей? Постоянство в подвиге победило всё: и благочестивые порывы, и привязанность к родным, и нужды, и ей с Божией помощью удалось оставаться затворницей целых шестьдесят лет!

Старица Евгения, лучшая из монахинь Патмоса

Должно быть, она поступила в монастырь Живоносного Источника в начале ХХ века. Тогда это был единственный женский монастырь на Патмосе, а пожалуй, и на всех островах Додеканеса, где была устроенная монашеская жизнь, традиции которой сохранялись с 1600 года. У него были местные особенности: несмотря на то что он был особножительным, в нём была старица-игуменья, как и в монастыре Иоанна Богослова.

Евгения пришла в этот монастырь в юности и прожила в нём до девяноста двух лет. В этом возрасте она оставила обитель Богородицы, чтобы праздновать Пасху в вечном Царстве своего небесного Отца. Для Евгении не существовало другого монастыря, кроме того, в котором она стала монахиней. Он стал для неё постоянным местом духовной борьбы.

«Монах, – говорила она как-то отцу Анфиму, – должен со всем вниманием относиться к добродетели послушания и не должен переходить с места на место. Апостол Иуда в своём послании называет таких монахов безводными облаками, носимыми ветром^[152]. Монах не смеет перечить игумену и должен молчать, даже если прав. Мы находимся в распоряжении монастыря, и он посылает нас туда, где в этом есть необходимость. Мы должны хранить послушание как самую великую добродетель. Если, нося рясу, монах поступает по своей воле, то разве это не говорит о том, что он сошёл с ума?»

Она терпеливо переносила пренебрежительное отношение к себе и жила в безвестности, так как по своей простоте не умела, да и не хотела создавать вокруг себя круга почитателей. Вместо того чтобы тесно общаться с другими монахинями, она предпочитала оставаться в стороне. Как-то я, шутя, говорил ей что-то. Она слушала меня с таким вниманием, что мне показалось, будто она собирается что-то сделать. Когда я закончил, она сказала: «Всё это хорошо, но лучше бы ты рассказал это где-нибудь в селе, а не в монастыре».

Я удивился её серьёзности и замолчал.

Она стремилась к миру со всеми. Ей совершенно не нравилось выделяться и требовать своих прав. Все монастырские послушания она исполняла с такой застенчивостью, как будто стала монахиней только вчера.

– Знаешь что, отец, Григорий, пусть Бог считает годы нашего служения в монастыре, а не мы.

В течение шестидесяти лет она каждую субботу подметала и мыла полы в игуменских покоях, словно робкая служанка. Во время приёма высоких гостей там были другие Марфы и Марии, а она предпочитала занимать самую нижнюю ступеньку на иерархической лестнице монастыря, чтобы от высоты у неё не закружилась голова и ей не упасть.

Больше тридцати лет она ухаживала за одной интересной юродивой. Все монахини в один голос заявляли, что им надоели её вопли и выходки, а Евгения всеми силами старалась их успокоить. Она жила в постоянном страхе, что эту больную выгонят и с ней случится что-то плохое. Каждое утро ей приходилось мыть и переодевать её. С этой девушкой было большое искушение: она каждый день превращала свою одежду в лохмотья, и до такой степени портила её, что та уже не подлежала восстановлению. А где было найти одежду в то тяжёлое время? Евгения с печалью говорила ей:

– Не рви одежду, доченька, у меня ведь нет другой.

– Знаешь что, ты делай своё дело, а я буду делать своё.

После этого в очередной раз раздавался треск рвущейся одежды.