Люди удачи

– Присаживайся рядом с ними, королева, – бормочет он на сомалийском. – Ты когда-нибудь бывала в камерах своих тюрем? Да, всем так нравится называть их «тюрьмами ее величества», будто все они принадлежат тебе. Будто ты купила эти простыни и эти стулья и тщательно отобрала всех нас, кого держат здесь ради твоего удовольствия. Какой женщиной надо быть, чтобы находить удовольствие, держа мужчин взаперти, словно кур или коз? Королева Англии, маликат аль-инджилизия для арабов, ангреджи ки рани для индийцев. Маленькая женщина в черном из газет. Теперь-то я тебя вижу. Вижу твою власть – довольна? Непреклонная Аравээло-кастраторша. Правильно сделали сомалийцы, что свергли свою злую королеву. Я у твоих колен. Видишь это? – Он кивает на зарешеченное окно. – Я мог бы забраться на этот стол, прыгнуть, ударить кулаком по решетке, рассечь вены стеклом, мог бы сделать это так быстро, что твои стражники не сумели бы остановить меня. Кое-что еще в моей власти, понятно? Я знаю тебя, а ты меня не знаешь. Я вижу тебя в газетах, в кинохрониках, я могу узнать твой голос по радио, а ты не знаешь обо мне ничего. Пьешь свой чай, скорбишь о своем отце и знать не знаешь Махмуда Хуссейна Маттана, мужчину из подклана Рер Гедид клана Саад Муса Британского Сомалиленда, твоего Сомалиленда. Сколько поколений своих предков ты насчитываешь? Я своих – шестнадцать, достаточно тебе? Я потомок пророка Мухаммеда по линии шейха Исаака, этого довольно? Ты долго скорбишь о своем отце, но обо мне не будешь скорбеть никогда, я же знаю. У тебя своя жизнь, у меня – своя, и ничто не сведет нас вместе. Ты богата, я беден, ты белая, я черный, ты христианка, я мусульманин, ты англичанка, я сомалиец, тебя любят, меня презирают. Судьба ошиблась, связав нас, ведь общего у нас не больше, чем… чем у…

– Может, все-таки сядешь, дашь отдохнуть ногам и глазам, ты же чуть дыру в полу не проглядел, – предлагает надзиратель-шотландец шутливым тоном.

Посмотрев сквозь него, Махмуд продолжает ходить из угла в угол.

Постояв отпущенное ему время во дворе с заложенными в карманы руками и недокуренной сигаретой за ухом, Махмуд оборачивается и видит, что в дверях его ждет врач.

– Не торопитесь, – жизнерадостно говорит врач, будто Махмуд выглядит занятым.

– Сколько мне еще осталось гулять?

Тот сверяется с часами:

– Если не ошибаюсь, еще минут пять. Снова дождь накрапывает?

Махмуд подставляет небу ладонь:

– Так, еле-еле.

– Наше пресловутое валлийское лето, к сожалению, приносит садоводам больше пользы, чем кому бы то ни было.

Тучи над головой темные, мраморные, каждая из них самодостаточна, между ними виднеются проблески голубого неба. В такую погоду жители Харгейсы отсиживаются по домам, ждут, когда дождь прибьет пыль и остудит воздух.

– Мне нравится, – отвечает Махмуд, не пытаясь сократить расстояние в двадцать футов между ними. Он вертит в руках окурок, представляет, чем занята сейчас его мать: там время на три часа вперед, призыв на молитву аср скоро послышится из мечетей к востоку и к западу от их купающегося в солнечном свете бунгало, и мать, не вставая с кухонной табуретки, еле слышно зашепчет длинные молитвы, продолжая мыть собственноручно выращенные помидоры или тереть в деревянной ступке пестиком специи из Харэра. Хоойо маан, милая мама, если бы ты только знала, в какой я опасности, то бросила бы миски и ножи и поспешила к молитвенному коврику.

Налетает ветер, брызжет ему в лоб дождем; дома его мать поступала бы так же, сбрызгивала его водой, над которой прежде читала благословения, когда у него поднимался жар, и своим звучным голосом отпугивала всех злых духов. Дом. Впервые в жизни он страстно тоскует по дому, по объятиям и сложному составному запаху матери, по прикосновению ее крепких пальцев, когда она придерживает его за голову, чтобы запечатлеть сухие, легкие, как перья, поцелуи на его щеках. Сколько же времени прошло, он даже не может сосчитать, сколько лет назад в последний раз видел дом, но уж точно не меньше десяти.

– Вам следовало бы уйти с дождя, мистер Маттан.

Махмуд выдергивает из-за уха уже размокший окурок и вдавливает его в землю подошвой.

В тюремной больнице светло и пусто, свет из больших окон отражается от белых плиток пола. Махмуд становится на крытые резиной весы и выпрямляет спину, чтобы одновременно измерили и его рост.

– Любопытно. Внешне кажется, что вы сбросили вес, а между тем он снизился всего на пару фунтов. Сто двадцать три по сравнению со ста двадцатью пятью в прошлом месяце.

– Я постился в Рамадан.

– Ясно, а по ночам ели?

– Немного.

– У вас плотная мышечная масса, так что вы, должно быть, потеряли немного жира.

– А рост?

Он сдвигает ограничитель до волос Махмуда.

– Пять футов и семь с четвертью дюймов.

– Доктор, – Махмуд сходит с весов, – я хочу, чтобы вы написали письмо моей жене.

– Надзиратели могут помочь вам в этом деле.

– Нет, я хотел бы, чтобы это сделали вы, чтобы они не лезли в мои дела.

Он сует руки в карманы, уже готовый отказать, но, походив немного, согласно кивает.