Люди удачи

Надзиратель-шотландец приносит из прачечной коричневый костюм Махмуда, который он надевал на суд. На вешалке рубашка, галстук, пиджак и брюки выглядят так, будто внутри находится человек-невидимка, безвольный в ручищах надзирателя.

– Если хочешь, чтобы жена принесла тебе другой костюм, это можно.

– Это чтобы я хорошо выглядел для смерти, да? – бормочет Махмуд.

– Через час у тебя прогулка, не забудь.

Ему кажется невозможным, что они способны повесить его утром после всех этих приятных разговоров о прогулках и костюмах.

Небо не в огне, но солнце ярко светит, как много других дней, и птицы бессердечно щебечут в подрезанных ветвях деревьев. Махмуд давит ногой какого-то жука, растирает его в порошок, в котором вспыхивают догорающие искры жизни. «Они делают это, потому что не сломили меня. Если бы я свихнулся и рыдал, сидя в собственном дерьме, может, тогда они охотно отправили бы меня в сумасшедший дом, как Хайреха. А я все еще стою и заявляю, что невиновен, вот им и приходится добить меня, чтобы защититься самим. Их ложь и зло кончаются вместе со мной». Он приберег сигарету, чтобы отпраздновать отмену приговора, ожидая, что его все-таки отменят, несмотря ни на что, но теперь вытаскивает ее из фольги и зажимает губами. И чиркает спичкой об стену. «Если бы только я мог поджечь все ваши стены, – говорит он, глубоко затягиваясь тлеющим табаком, – я сжег бы эту тюрьму дотла и освободил бы всех, какими бы ни были их преступления, потому что никто не должен красть у них свободу. Сомалийцы правильно считают: причинил кому-нибудь вред – придется тебе до конца своих дней ходить с оглядкой, если не загладишь вину. При этом сталкиваешься с другим лицом к лицу. Только трусы рассчитывают на тюрьмы и хладнокровные повешения».

Он видит, как две шляпы движутся за решеткой на верхнем этаже корпуса. Они качаются влево-вправо, словно сами по себе, повторяя его движения, как и бледные лица под ними, перерезанные крест-накрест металлом решетки.

Махмуд поворачивается спиной к тем, кто подглядывает за ним, и крепко зажмуривается. Снимает полотняную кепку, подставляет солнечному теплу проплешину на макушке. Вытягивает руки перед собой, плечи и локти громко потрескивают, он слышит, как его сердце отбивает ритм.

– Я оберну дорогу вокруг талии, словно пояс, – поет он, – и пойду по земле, даже если меня никто не видит.

И он протягивает руки ладонями вверх, словно солнце – мяч, который можно поймать.

Халас

Кончено

7:15, среда, 3 сентября 1952 года

– Нет, не надену я этот чертов костюм, – повторяет Махмуд, вышагивая по камере.

Он провел без сна всю ночь, пил чай кружка за кружкой. Молился только один раз, в середине ночи, прочитал длинную скорбную молитву со множеством поклонов. А теперь он чувствует себя наэлектризованным, он не в силах молиться, сидеть и даже стоять спокойно.

– Махмуд, ну пожалуйста, – умоляет Перкинс, расстегивая китель и покраснев.

– Ну что? Ради кого мне наряжаться? Я же не на свадьбу иду. Хотите оставить себе мое тело, значит, оставите в тюремной форме.

– Ну, вот что, Махмуд, – рявкает Уилкинсон, вышагивая вместе с ним, – не хочешь одеваться – хотя бы сядь и съешь что-нибудь, я попросил приготовить тебе яйца и тост.

Махмуд вертит в руках тасбих:

– Думаете, я могу есть?

Стучат в дверь, появляется накрытая тарелка. Осторожно взяв Махмуда за плечо, Уилкинсон ведет его к стулу, ставит перед ним тарелку и поднимает крышку.

– Хотя бы тост съешь.

Махмуд смотрит на тошнотворную яичницу, и у него судорожно сжимается желудок. Он накрывает тарелку и жестом велит надзирателям сесть.

Сам он между ними, спиной к двери камеры.

– Я просто хочу тишины, чтобы подумать.

Перкинс и Уилкинсон застегивают кители и садятся. Становится так тихо, что Махмуд слышит, как тикают их наручные часы.

– Уберите ваши часы или остановите их. Вы меня с ума сводите.

Перкинс и Уилкинсон тянутся к запястьям и одновременно вытаскивают головки подзавода. Теперь вместо «тик-так» слышится их дыхание.

– Перестаньте дышать, – шепчет Махмуд.

Уилкинсон сцепляет пальцы и склоняет голову, будто молится.

Теперь время становится жидким, плещется между ушами Махмуда, не подчиняясь никаким измерениям, кроме метронома у него в груди. Он смотрит на грязные манжеты своей пижамы, на свои руки, на линии, испещрившие ладони, и ищет подсказку. Не слишком ли поздно для нового поворота судьбы?

Дверь открывается, в камеру входит старик в шляпе. Он протягивает руку, и Махмуд улыбается, принимая ее.

– Вы меня не убиваете, – выдыхает он.

Перкинс и Уилкинсон встают и отступают на шаг.

Не говоря ни слова, старик защелкивает толстый браслет на запястье Махмуда, потом поворачивает его, чтобы соединить его руки за спиной. Следом за ним в камеру входят другие: начальник тюрьмы, врач, шейх, и еще, и еще, еще, еще, еще, еще, еще.

Двое надзирателей берут его за руки, старик идет впереди так, будто все они намерены пройти сквозь стену. 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7…