Люди удачи

В лавке, принадлежащей отцу Махмуда, продавались чай, просо, мясо, белая хлопковая ткань, серая бязь, рис, сахар, соль, фураж и все, чем торговали с ним кочевники. Выручки хватало, чтобы нанять молодую симпатичную джарияд, выполнявшую домашнюю работу вместо их матери, которая от комфортной жизни растолстела, стала медлительной и набожной. Махмуд жался к ногам длиннокосой служанки из народа оромо, Эбаду, и не засыпал, пока она не убаюкивала его песней или не растирала его усталые ступни маслом. В ответ он массировал ей тонкие плечи, потом маленькие коричневые руки, переплетал распустившиеся концы ее бесчисленных тугих косичек, воровал горстями сахар и дарил ей. Его мать, ревнивая и мстительная, отправила его в дугси, где заправлял пуританский орден салихийя и где маалим раскачивался вперед-назад, отбивая ритм стихов китаба, а учеников-тугодумов наказывал сильными щипками, от которых на коже оставались кровавые следы. От маалима Махмуд узнал, что возмужание подобно превращению дерева в древесный уголь: это процесс разрушения, продолжающегося до тех пор, пока не появится нечто чистое и яростно раскаленное. Слезы размягчают душу, в то время как боль закаляет ее. Этот урок Махмуд усвоил быстро и без усилий; все в его жизни уже указывало на это.

Когда губернатор выбрал его отца акилом, чтобы разрешать религиозные споры, Махмуд был удивлен, что замкнутому старому торговцу с его аккуратными столбцами и вписанными в них рупиями, аннами и пайсами когда-то хватило интереса к религии – настолько, чтобы отправиться в Харэр и Джидду изучать священные тексты. А его самодовольная мать перебирала тасбих и сияла от удовольствия. Она присутствовала на всех судах, которые он вел – о запретных браках, скандальных разводах, спорах за детей и наследство, требованиях возместить ущерб, – и вполголоса высказывала свое беспощадное мнение о них. Незнакомые женщины приходили к ним в дом, их слезливые голоса мешали Махмуду спать, они умоляли его мать похлопотать за них, потому что мужья бросили их, или отняли у них детей, или оскорбили так, что стерпеть это невозможно. Заваривая раз за разом чай с пряностями, его мать пыталась все уладить сама, деятельно вмешивалась в чужие дела и брала с Махмуда обещание молчать. К счастью для его матери, в последние годы перед смертью у его отца были заботы поважнее.

Впервые Махмуд увидел хаджи, когда был восьмилетним, во время ида и шествия всего ордена салихийя через город. Неся желтый флажок с красной звездой и полумесяцем, Махмуд прошагал в колонне шириной в три человека от скотного рынка на севере до могилы шейха Мадара на юге – мимо бойни, полицейского участка и тюрьмы, недлинного ряда дымных пекарен-мухбазаров и просторного бунгало окружного комиссара. У могилы шейха Мадара они сначала молились, потом слушали проповедь элегантно одетого белобородого человека в чалме. Стоя в дальних рядах толпы, Махмуд услышал лишь несколько фраз и стихотворных строк военной поэзии дервишей, которую не спутаешь ни с чем. Однако сиплый и просительный голос хаджи, должно быть, врезался Махмуду в память, потому что когда он услышал его несколько недель спустя в отцовской лавке, пока шло обсуждение таможенных пошлин, то сразу же вспомнил. «Хаджи – один из нас, брат по клану, – сказал его отец, извиняясь за настороженное выражение лица сына, – иди и поцелуй великому человеку руку». Вкрадчивая белозубая улыбка, которой хаджи одарил Махмуда, не предупреждала о бедах, которые он принес к ним на порог.